Несколько минут спустя Джейк, в сквернейшем расположении духа, попрощался с Либби. Пока он доехал до своего офиса, настроение его стало еще хуже. Он огрызнулся на Элис, свою незаметную, исполнительную секретаршу, и свирепо зыркнул на Бостика, когда тот высунул из дверей лысую голову; потом он принялся чинить перекосившуюся дверцу громоздкого шкафа для документов, прищемил палец и громко выругался.

– Неприятности? – осведомился Бостик.

– Когда в следующий раз будешь покупать мебель для офиса, не увлекайся старым хламом, – проворчал Джейк. – Ты готов посмотреть чертежи по тому строительству в округе Стоукс?

– Успеется. Элис говорит, копировальная машина сломалась. Она послала за новой. Ты бы, парень, подержал этот палец под холодной водой. Сразу перестанет гореть.

Вот бы так же просто вылечить и другие части тела – голову, например, подумал Джейк.

В пять минут шестого он решил позвонить женщине, с которой изредка встречался с тех пор, как вернулся в Винстон. Джилл служила исполнительным секретарем одной благотворительной организации; она была либералкой до мозга костей, с шестидесятых годов хранила верность фолк-музыке и не брала в рот спиртного. Будь ей известно, что благотворительная организация, где она работает, основана двоюродной бабушкой Джейка, Минни Синейт Хили, Джейк и близко бы к ней не подошел; но Джилл не так давно переехала из Нью-Йорка и знала лишь, что Джейк занимается строительными подрядами, живет один, не пьет и в умеренных дозах способен выносить ее политические и музыкальные пристрастия.

Джилли Новотни была очень красива, и даже безвкусные побрякушки, которые она во множестве на себя навешивала, не могли ее испортить. Дитя своего времени, она презирала условности и после первого свидания сама предложила Джейку встретиться еще раз; уверенности в себе у нее хватало, и если Джейк вежливо отклонял ее приглашения встретиться, она никогда не обижалась.

Сегодня вечером все могло сложиться иначе. Сегодня Джейку был необходим кто-то, с кем он позабыл бы зеленоглазую женщину с серебряными нитями в белокурых волосах, женщину, которая так крепко зацепила его на крючок.

Либби бесшумно опустила сборник сказок на низенький столик. Дэвид помогал ей ремонтировать старый загон для кур, устал и теперь сонно сопел, прижав к себе любимую игрушку. Стоило ей перевернуть третью страницу, как у него начали слипаться глаза, а, дойдя до конца главы, по глубокому и ровному дыханию Дэвида она догадалась, что он спит.

Либби вздохнула; уже в который раз она спрашивала себя, не совершила ли ошибку, вернувшись в этот дом. Уолт, пожалуй, согласился бы купить ей недорогой коттедж, найди она такой, но, разумеется, оформил бы его на свое имя. А разве в чужом доме можно чувствовать себя спокойно?

Конечно, останься они в Релифе, Дэвид поступил бы в частную школу – его записали туда чуть ли не с рождения. Но вряд ли он проучился бы там долго – рано или поздно Уолт нашел бы повод избавиться от лишних расходов. Дэвиду пришлось бы расстаться со школьными друзьями, так же как пришлось ему расстаться с отцом и домом, где прошли первые годы его жизни.

Нет, все правильно. С самого начала надо думать о том, каким будет продолжение. Много лет назад это сказал ей один из школьных учителей; она уже забыла, по какому поводу.

Так что новую жизнь она начала с того, что вернулась в собственные владения – слегка обшарпанный фермерский дом и пять акров земли в конце узкой сельской дороги. Не Бог весть что, но, когда родители предложили ей поселиться здесь, Либби была счастлива. Места в доме хватало, и Дэвид мог бегать, сколько душа пожелает, а она могла выращивать овощи; к тому же всего в двадцати минутах езды, в Моквилле, жили ее тетя Лула и дядя Кэлвин.

Дэвид постепенно привык к государственной школе, в которую она его отдала, – правда, ему понадобилось время, чтобы убедиться, что всякий раз, возвращаясь из школы, он непременно найдет маму дома.

Проблема связана не с ним, а с самой Либби.

У жизни за городом был один важный недостаток – отсутствие близких соседей. Временами она боялась позабыть, что ее зовут Либби, а не мама.

Вот поэтому-то она и набросилась на Джейка Хэтчера, как утка на устричную скорлупу, решила Либби. Поэтому, именно поэтому; с этой мыслью Либби повернула ночник так, чтобы свет не падал в глаза Дэвиду, и вышла из комнаты, оставив дверь полуоткрытой. В Джейке и в самом деле есть что-то от устрицы, он так же замкнут в собственной скорлупе. И она понятия не имеет, что в этой скорлупе скрыто, хотя и не сомневается, что разочарования можно не опасаться. У этой устрицы наверняка потрясающий вкус. И тот, кто сумеет открыть скорлупу, не пожалеет. Но с другой стороны, зачем ей человек, который не любит детей? К чему дразнить себя вкусом запретного плода?

Вернувшись в кухню, Либби расставила гладильную доску. Когда-то ее мать, в борьбе за собственную независимость, объявила, что гладить – предрассудок. Либби до сих пор помнит, как Дульси Двиггинс клялась сжечь свою гладильную доску, принести ее в жертву Святому Полиэстеру. Правду говорят, время идет по спирали, думала Либби, проверяя пальцем, нагрелся ли утюг. Здесь, в этой кухне, она опять гладит.

Здесь, в этой кухне, она опять мечтает.

Придет время, и новое поколение деловых женщин снова заявит, что гладить – значит впустую терять драгоценное время; но вряд ли они когда-нибудь разучатся мечтать.

Расправив маленькую голубую рубашку, Либби принялась гладить, представляя, что вместо маленькой, детской, перед ней лежит большая мужская рубашка, цвета хаки или, может быть, белая; рубашка, от которой исходит легкий аромат цитруса и сандалового дерева. Вместо зажимов, придуманных для детских пальчиков, на ней были бы пуговицы. Пуговицы, как известно, можно расстегнуть, и они сразу напомнили бы ей о…

– О том, что лучше забыть, – вслух пробормотала Либби, с грохотом опуская утюг. С чего это она так размечталась? С каких это пор простые домашние дела стали возбуждать грезы о крепкой мужской груди, тонкой талии и плоском худом животе?

Не говоря уже обо всем остальном.

Джейк расстался с Джилли у дверей ее квартиры в западной части города, отклонив предложение зайти, выпить чашечку кофе с ватрушкой. Перескакивая через две ступеньки, он сбегал по лестнице, а мысли его вновь вертелись вокруг Либби; каким необычным десертом она угостила его после того, как он опустошил две тарелки куриного супа.

Ручки и ножки имбирных человечков. Были там и головки с выпавшими глазками-изюминками.

– Целых я отобрала для Дэвида, а сама ем эти обломки, – объяснила Либби. – Вам ведь тоже все равно, правда? Вкус-то одинаковый. Но с тех пор, как Дэвид помогает мне их делать, я оставляю ему тех, что получше. И он помнит, сколько их там, в коробке. Я так учу его считать.

Джейк понял, что она хотела сказать. Что сын для нее важнее всего. Он сгрыз несколько имбирных обломков, запивая кофе, и распрощался с Либби, спрашивая себя, какого, собственно, черта он сюда притащился.

Впрочем, ответ он знал. И этот ответ пугал его. Да, как пораскинешь мозгами, говорил он себе, раздеваясь и укладываясь в постель, понимаешь, что влип.

Битый час Джейк не мог уснуть; он ворочался с боку на бок, а перед глазами его стояло то высокое, гибкое создание со жгуче-черными волосами, облаченное в шелка и увешанное украшениями, создание, распространяющее вокруг себя экзотический аромат мускуса, то женщина с кривоватыми зубами, в измятом розовом комбинезоне, женщина, от которой пахло мылом, куриным супом и имбирными человечками и которая не считала даже нужным закрасить седину.

Прошла неделя. Большую часть времени Джейк проводил на стройплощадке в округе Дэви. Несколько раз ему приходилось прогонять прочь мальчишек, которые, похоже, вообразили, что трубы и бетонные сваи созданы специально для их игр.