Глядел на меня из-под очков внимательно. Он второй раз задавал этот вопрос. Первый – тогда, во время знакомства. Живопись! Все это для меня чепуха, теперь ясно. Инженером, возможно, мог бы стать, хоть и не думал до сих пор.

– А вот наукой заниматься… Там уже все открыто, – неожиданно сорвалось у меня.

Он не усмехнулся, только сморгнул ресницами.

– Думаете? Самое простое, например, взять: журавлиный строй, обычный ординарный геометрический угол. А тайны его ученые познать не могут. Известно только, что угол этот соответствует устойчивому углу кристаллов.

– У вас… с этим связана диссертация?

– Нет. Но не думайте, что тут простое любопытство! Кто знает, к каким практически полезным выводам это привело бы, если бы удалось раскрыть подобную тайну. Ведь изучение физики и динамики крыла птиц способствовало рождению авиации.

– А это… трудно – быть ученым?

Я покраснел, поздно поняв, что ляпнул чепуху, но Уфимушкин отнесся серьезно: глядел себе под ноги, на чищеные великоватые сапоги – кожа носков сморщилась. "Не мог уж старшина подобрать сапоги?" – с горечью подумалось мне.

Уфимушкин подтолкнул двумя пальцами очки, поднял голову:

– Наверное! Ваш покорный слуга однажды явился к своему руководителю профессору Кораблинову и заявил, что складывает доспехи… Полтора года даром просидел в аспирантуре. Мол, нечего обманывать себя и других: не за тот гуж взялся! Запутался в математических дебрях. В одном случае – заманчивая теория непрерывных игр, но интеграл Стильтьеса… А его еще никогда никому не удавалось взять, решить. В другом – вырастали такие этажи – матрицы, на подсчет которых с карандашом в руке не хватило бы одной человеческой жизни, – счетные машины, самые быстродействующие, трудились бы месяцами! Словом, явился с готовым заявлением – на производство… – Поднятые на меня глаза Уфимушкина щурились щелочками. – Погладил профессор бороду, смеется: "Как? Все сделано?" А после спрашивает: "Хотите анекдот?" Рассказал… Будто Паскаль для своих опытов заказывал колбы и пробирки в Вене. Однако на границе ему назвали такую пошлину за провоз "стекла", что нечего было и помышлять о таких деньгах! Кажется, все – нет выхода! Ушел ученый, а потом вернулся – на каждой колбе, пробирке красовалась этикетка: "Венский воздух". Развели руками озадаченные чиновники: за тару пошлина не взимается, а на венский воздух расценок нет. "Счастливого пути, господин Паскаль!"

Я слушал его завороженно – в моих глазах он представал каким-то таинственным великаном. Вот тебе и щупленький солдат и… "в чем душа держится"! Недаром расхваливает Нестеров, а офицеры уважительно величают Вениамином Николаевичем. Иной на его месте от подобного внимания давно бы задрал нос до неба, не чуял бы под ногами земли, загордился. Ты-то, правды ради сказать, чуть от Рубцова поднялся на вершок и уже зарываешься. А тут нет и тени зазнайства, превосходства – воплощение скромности, вместе со всеми несет солдатский крест! От природы дано человеку?

– Как же в армию?… – я сглотнул тягучую слюну.

Он опять усмехнулся смущенно, – видно, воспоминания для него были приятными.

– Долгий с профессором был разговор. Потом спрашивает: "Не хотите ли вместо производства в солдаты, послужить? Сразу три медведя, три шкуры… Отдадите положенный конституцией долг, укрепите нервы и, уверен, повернетесь лицом к теме. Военный комиссар – фронтовой друг, трудностей не будет! А в остальном – работа, работа и еще раз работа". Согласился…

Мы подошли к казарме. Сейчас разойдемся: ему к начальству, мне – в парк. А у меня какое-то волнение: будто оставалась какая-то недосказанность, недоговоренность.

– Ну… могли же и без вас… Нашлось бы кому послужить!

Показалось: после моих слов легкая судорога скользнула по его лицу. Снял очки, протирал их платком – неторопливо, тщательно. Розовые, вдавленные от упоров пятна на переносице мокро блестели – было душно. Выигрывает время?

– Видите ли, – медленно, точно решая, то ли говорит, пойму ли, произнес он. – Читали об этих, как их называют, "бешеных"? Любопытные заявления… Скорее собираются отправить весь мир на тот свет, чем оставят его жить при коммунизме. Это уже не дилемма. Понимаете? Вызов. Клинки готовы скрестить не на жизнь, а на смерть. В такой ситуации надо твердо выбирать берег, бросать якорь. Признаюсь, это сыграло главную роль в моем выборе военной области… Были уже такие "бешеные". Оставили нас без отцов…

Приподняв очки, он горько сморщился, словно ему это движение доставило боль, тихо сказал:

– Извините, если скажу прямо. Зря вы так унижаетесь. Я уже не говорю о других сторонах. "Исполнить свой долг бывает иногда мучительно, но еще мучительнее – не исполнить его". Дюма-младший сказал. Извините.

Он пошел от меня своей чуть "гражданской" походкой, расставляя в стороны носки сапог, будто закашивая ими. Мешковатая на худой фигуре амуниция: острым углом из-под ремня топорщится гимнастерка, очень прямо, без "шика", сидит на голове вылинявшая, с масляным пятном пилотка. Он меня просто ошарашил, раскрывшись и с другой стороны. Сильный! Неужели его таким делает вот эта внутренняя убежденность, духовная непоколебимость?

Наверное, со стороны я выглядел торчащим пеньком, истуканом.

Жил ожиданием "страшного" суда. Когда он будет? От кого теперь это зависит – от Авилова или капитана Савоненкова? Ложился с отбоем, тоскливо думал: "Может, завтра?…"

…Хватающий за сердце протяжный звук сирены разорвался будто прямо над головой, подбросил меня на постели еще раньше, чем испуганно-резкий голос дневального взбудоражил всю казарму:

– Тревога! Подъем!

Что это – ночь, утро? Звук "ревуна" на крыше казармы, накалившись до предела, изломился и поплыл, торопливо удаляясь и угасая, тревожно щекоча нервы низкими тонами подголосков.

Плац перед казармами через три минуты уже кишел – солдаты мешались, перебегали, выстраивались. Возбужденный говор, команды…

Явились наши командиры – у каждого чемодан; в мутной рассветной мгле впереди группировались незнакомые офицеры, – видно, большое начальство.

– Ого, посредников-то! Жаркое будет дельце.

Это вполголоса произнес вездесущий Нестеров.

Непривычно торопливо подошел капитан Савоненков. К сухости на лице прибавилась строгая торжественность: кожа обтянулась будто на барабане – резче проступили подбородок и скулы. Остановился – высокая фигура вытянулась в стойку "смирно".

– Товарищи, получен приказ, – негромко, но с напряжением говорит он, оглядев строй с одного фланга на другой. – Нам предстоит передислоцироваться в энский район, принять участие в крупном учении с боевой стрельбой…

Вот оно что!

Кто-то из солдат, не удержавшись, тихонько присвистнул – с удивлением и восхищением.

День полной генеральной проверки и подготовки техники к выезду на учение: разбирали механизмы, чистили, смазывали, выверяли. В парке было людно, стреляли и гулко стучали запускаемые дизели, сизый едкий дым плавал в воздухе, слоями обволакивал установки и копошившихся возле них солдат. Тут же были все офицеры: дело решалось ответственное. Изредка в дальнем конце парка мелькала щеголеватая фигура старшего лейтенанта Васина, долетал густой с ленцой голос… "Ты на губе сидел, а он небось не раз виделся с Надей и, конечно, разрисовал – мастихином, не соскребешь!"

Мы перетягивали левую цепь, с час возились с ней, перетаскивая стальные тяжеленные траки. Настроение у солдат было возбужденным, радостно-веселым, словно готовились не к учениям, а к празднику. Работали играючись, отмачивали шутки, даже Долгов цвел: дела шли неплохо.

– Значит, как ты этого своего жулика-руководителя провел, Курбан? – смеясь, переспрашивал Нестеров. – Он к тебе, а ты вроде пьяный? Повернулся на другой бок и – на малых, говоришь, оборотах? Ясно, куда машина без шофера! От, шесть киловольт…