— Буся! Бусенька! Бусечка! — на разные лады звала Марина, но кошка так и не появилась.

Девочка выскочила на лестницу, обегала все площадки и лестничные закоулки, но Буси нигде не было. После горького разговора с Богданом пропажа кошки доконала Марину. Она выбежала на улицу и, давясь слезами и размазывая их по лицу, самым несчастным голосом стала звать свою любимицу. В конце концов на первом этаже с громким стуком распахнулось окно, и сердитый голос бабки Антонины спросил:

— Ты, что ли, Маришка, голосишь?

— Я… — пролепетала Марина.

— С ума сошла, уже двенадцатый час!

— У меня Буся пропала…

— Рыжая, что ль?

— Нет, серая, полосатая…

— Тоже мне пропажа! Скатертью ей и дорога! Таких полосатых в каждом подвале кишмя кишит!

— Что вы такое говорите, баба Тоня? — ужаснулась Марина. — Я же ее люблю-ю-ю…

В этом протяжном Маринином «люблю-ю-ю» было столько горя, что бабка Антонина даже испугалась:

— Да где ж это видано, чтобы из-за какой-то кошки так убиваться? Найдется твоя Буся! Вот увидишь! Завтра же прибежит! Погуляет и вернется! А ты, Маришка, немедленно иди домой, потому как уже поздно и темно! Не ровен час… Иди, милая, иди…

Марина, заливаясь слезами по Богдану и Бусе, приехала к себе на восьмой этаж и обнаружила, что дверь квартиры захлопнулась, а ключи она в спешке с собой не взяла.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! — прокричала сама себе Марина и опять съехала на лифте вниз. Ждать родителей в темном и грязном подъезде ей не хотелось.

На улице было темно и холодно. Хорошо, что она не успела снять куртку, когда заметила пропажу Буси, а то бы совсем замерзла. Марина потопталась у подъезда и решила выйти из двора на улицу, потому что там было светлее. Она обошла три легковушки, которые загораживали выход из двора, и столкнулась с какой-то темной фигурой. Она ойкнула и отпрянула. Фигура повернулась лицом к ней. В отблесках уличных фонарей она узнала Феликса. Марина ойкнула еще раз, когда увидела в его руках мел.

— Так, значит, это ты… — еле слышно сказала она.

— А ты думала — кто? — с вызовом спросил Феликс.

— Я старалась об этом не думать, — честно призналась Марина.

— Ты так говоришь, будто тебе было неприятно…

Марина промолчала, потому что не могла его огорчить словами о том, что приятно ей не было.

— Все равно не надо было, — сказала она.

— Мне надо было, потому что… я больше не мог носить это в себе. Скажи, почему ты в этом году пересела от меня к Милке?

Марина пожала плечами. Она не задумывалась о своем поступке серьезно. Пересела, и все. Просто ей показалось, что Лившиц больше в ней не нуждается. Она так и сказала ему:

— Я решила, что ты и без меня теперь обойдешься.

— Что значит «обойдешься»? — гневно выкрикнул Феликс. — А если я скажу, что никак не могу без тебя обойтись, что тогда? Может быть, ты снова сядешь рядом со мной?

— Но зачем, Феликс? Теперь же Лена Слесаренко…

— Мне наплевать на Лену Слесаренко! Я не Лену люблю! Я тебя люблю! — Лившиц впервые громко сказал эти слова, которые столько раз произносил мысленно. Звучание их ему понравилось, и он сказал еще раз: — Я люблю тебя, Марина!

— Нет! Нет и нет! — закрылась от него руками Митрофанова. Она уже больше не могла сдерживаться и щадить его чувства. — Вы и так мне все испортили! Столько горя принесли! Хватит уже…

— Разве любовь может принести горе?

— Еще как может… Мне она только горе и приносит…

— Потому что твой Рыбарь… он… В общем, я не понимаю, что ты в нем нашла.

— А я не понимаю, что ты во мне нашел…

— Ты не такая, как все.

— Ерунда… Я пойду… — Она повернулась к дому.

— Марина, — остановил ее Феликс, — ты все-таки знай, что я все на свете отдал бы, если бы ты… — Он резко наклонился, поцеловал ее куда-то в переносицу и быстро пошел по улице по направлению к своему дому.

— Это он? — прозвучало у Марины за спиной.

Она растерянно обернулась. Перед ней стояли родители. Папа смущенно потирал себе щеку, а мама готова была взорваться и отвесить дочери хороший подзатыльник, но ее, видимо, смущало, что это место хорошо просматривалось из окна бабки Антонины. Хотя ее окна были темными, но бабка вполне могла подглядывать за ними. Известно же, что из темной квартиры гораздо виднее то, что делается на улице. — Я тебя спрашиваю, это он?! — раздраженно повторила мама, железными пальцами вцепившись дочери в локоть и потащив ее к подъезду.

— Да… — дрожащим голосом ответила Марина.

— Зачем было сочинять, что ты не знаешь, кто пишет эту ерунду, если вы уже целуетесь при всем честном народе?

— Мы не целовались…

— Хватит врать! — дернула ее за руку мама. — Я видела собственными газами! Представляю, что завтра будет всему двору рассказывать бабка Антонина!

— Оля, по-моему, ты преувеличиваешь размеры происшедшего, — попытался остановить разбушевавшуюся жену папа. — Ну что такого ужасного случилось, чтобы так переживать? И кому какое до этого дело?

— Ты не знаешь женщин!

— Ну почему же не знаю? По-моему, я живу как раз среди сплошных женщин, включая кошек. И, между прочим, уже очень продолжительное время.

— Папа! У меня пропала Буся! — тут же вспомнила Марина.

Папа хотел сказать, что это не страшно, а, наоборот, даже хорошо, но не посмел. Дочь смотрела на него глазами, полными такого горя, что он обнял ее за плечи и прижал к себе.

— Пропала, и хорошо! — Мама была настроена воинственно и жалеть дочь не собиралась. — И нечего уходить от вопроса! Кто этот мальчик, с которым ты целовалась? Я его в темноте не разглядела.

— Я не целовалась, мама, — прошептала Марина из глубин расстегнутой папиной куртки. — Это мой одноклассник… Феликс…

— Ну… хорошо хоть Феликс… По-моему, у него очень приличные родители… Но это все равно не дает тебе права вести себя, как…

— Как кто?!! — Марина вынырнула из папиной куртки и уставилась на маму уже не горестными, а такими обиженными глазами, что та поперхнулась следующим предложением и не стала его произносить.

— Ладно, — гораздо тише сказала она. — Идем домой. Но напоследок я все-таки скажу, что целоваться можно бы начинать и попозже, у тебя еще бездна времени впереди…

Дома Марину ждала еще одна неприятность. На письменном столе лежала на боку трехлитровая банка, в которой жили скалярии Кривой Ручки. Все учебники и тетради были залиты водой, а рыбок не было.

На следующий день Марина в школу не пошла. Она совершенно не знала, как ей там себя вести. Она и так каждый день мучилась, когда нечаянно встречалась взглядом с Орловским, а теперь еще прибавился и Феликс… Она так надеялась, что с его стороны выбор ее в золотые царевны не имел никакого отношения к чувствам, а оказалось, наоборот, еще хуже, чем с Вадимом… Кроме того, надо было заняться приведением в порядок вымокших школьных принадлежностей, и еще она очень надеялась, что вернется Буся.

К трем часам дня Буся так и не вернулась, зато совершенно неожиданно в гости заявился Кривая Ручка.

— Ты что, заболела? — спросил он Марину высоким тонким голосом.

— Да, слегка, — решила она несколько слукавить, а потом вдруг догадалась, что положение необходимо усугубить, чтобы он не собрался проведать своих скалярий, и сказала: — Вообще-то, может быть, у меня даже что-нибудь заразное… я пока еще не знаю…

— А что у тебя болит? — Кривая Ручка очень уютно устроился между двумя дверями митрофановской квартиры и в ближайшее время явно никуда не собирался уходить.

— Голова… и вообще…

— Ну, это не заразно, — со знанием дела ответил Кривая Ручка и полез в свою школьную сумку. Он достал из нее майонезную баночку, в которой шевелились маленькие красновато-коричневые черви. — Вот! Это для твоих скалярий. Они очень любят. Мотыль называется. Давай покормим!

— Да ты знаешь, Илья… Они вообще-то не голодные… Я их недавно кормила…

— Но не мотылем же! Я тебе сушеных дафний оставлял, а это — живой белковый корм. Очень полезный для аквариумных рыб.