Все эти еретические размышления о трещинах наш давний знакомец Ларин привел на докладе в Геологическом институте Академии наук. Его вежливо послушали и покривили в ухмылке рты. Дико как-то выглядели эти трещины… Опять этот чудаковатый Ларин со своими чудаковатыми теориями, которые напрочь отвергают всю геологию и проповедуют какое-то мракобесие! Ну его…

Но надо ж было такому случиться, что в зале в тот момент сидел Глеб Борисович Удинцев – известный исследователь геоморфологии океана. Который через несколько дней должен был уйти со своей исследовательской группой в Атлантику. Он выслушал доклад Ларина с интересом, без экзальтации и возмущения: ведь Удинцев был географом, и геологические ереси его ни возмутить, ни разволновать сердечно не могли. Геологи спорят и ругаются – пускай спорят, а его географическое дело – посмотреть, кто окажется прав.

И тут я вновь не могу удержаться, чтобы не сказать пару слов об Удинцеве. Этот замечательный человек вполне мог не родиться на свет в далеком 1923 году, потому что его родители дважды были арестованы большевиками еще во время Гражданской, дважды приговаривались к расстрелу и лишь чудом избежали его. Отец будущего члена-корреспондента Академии наук, лауреата Госпремии СССР и доктора географических наук Глеба Удинцева был поповичем, а мать географа происходила из рода уральских золотоискателей. Поэтому неудивительно, что молодые супруги оказались среди отступающих с армией Колчака. Волна эвакуации донесла их до Иркутска, после чего Борис и Катя решили все-таки возвращаться в Москву. На этом долгом пути они и были несколько раз арестованы как белогвардейские прихвостни. На лбу у них про то, что они «прихвостни», конечно, написано не было, но интеллигентные рожи выдавали подонков с головой.

Чудо, дважды спасшее их от расстрела, привело молодых супругов в Москву, где в 1923 году у них и родился сын Глеб – будущее светило отечественной географической науки. Светило жило и росло в очень стрёмной атмосфере: в доме родителей часто собиралась интеллигенция, а это никогда до добра не доводит. И действительно, в их гостиной постоянно звучали стихи Волошина, Пушкина и Лермонтова, звенели романсы и не стихали разговоры о судьбах России. Короче, люди явно нарывались на пулю.

И опять почти нарвались…

Отца арестовали в марте 1931 года. Считай, жутко повезло: времена были еще мягкие, вегетарианские, до 1937 года еще целая эпоха, поэтому отделался интеллигент жалкими пятью годами ссылки в городе Тюмени. А сын его ссылке, думаю, не сильно-то и огорчился. Парня с детства тянуло в незнакомые края, лес он всегда любил, часто пропадал в лесном массиве Тимирязевской академии, где, валяясь под соснами, зачитывался приключениями Робинзона Крузо, романами Джека Лондона, Жюля Верна, дневниками Миклухо-Маклая, Амундсена. в общем, всей той литературой, которая формирует из человека будущего географа.

«Шум вековых сосен, – писал позже Удинцев, – завораживал мое воображение, в шорохах леса угадывались крадущиеся шаги неведомых зверей, и глаза искали следы их на лесных тропинках. Самой интересной целью жизни стали казаться морские путешествия и открытия в морях и океанах».

В 1936 году отсидевший отец вернулся в Москву, где ему снова повезло – волна арестов не накрыла семью. И это позволило сыну в 1940 году поступить на геофак МГУ. Судьба выкладывала свои петли так, чтобы в итоге сделать из Удинцева географа и через много-много лет привести его в ту аудиторию, где мы с ним впервые встретились – на докладе Ларина. Впрочем, до этого еще далеко, а пока студент второго курса Глеб Удинцев пишет заявление в военкомат и уходит добровольцем на войну.

Парень был головастый, студент, а из таких Родина предпочитала делать офицеров. И потому направила его в летное училище, откуда Удинцев попал на фронт – в бомбардировочную авиацию.

Один из налетов на Германию запомнился ему на всю жизнь. Потому что вполне мог стать последним – так во всяком случае полагал сам Удинцев, не знавший, что судьба уже приметила его – еще до рождения – и целенаправленно ведет в ту самую аудиторию…

Удинцев был человеком литературно одаренным (как и Хойл, как и Шкловский) и позже писал в своих военных очерках о том налете: «Мы прошли над Данцигским заливом благополучно, и вот уже впереди показался Хель – грозная крепость с мощной зенитной артиллерией. Облачка зенитных разрывов встали перед нами плотным заграждением, и надо было пробиваться через этот небесный частокол. Юра вел машину уверенно, бросая самолет из стороны в сторону. Вот батареи Хеля уже у меня на прицеле. но тут ударило волной зенитного разрыва. Забарабанили по плоскостям осколки, и швырнуло машину в крутой крен. Цель сорвалась с расчетного угла, и было ясно – в нее не попадут наши бомбы. Юра кричит мне: „Бросай! Чего ждешь?“ А я в ответ: „Бросать в море не буду! Повторяй заход на цель!“ – „Дурак, ты что, не видишь, как зенитки нас взяли! Сейчас собьют!“ – „Бросать в море не буду, повторяй заход!“ Чертыхнулся Юрка. разворачивает машину под градом осколков. ложится на боевой курс. Ошалев от боевого азарта, держу цель снова на перекрестии прицела. Вот и щелчок прицельного угла сброса; жму кнопку сброса и с восторгом кричу: „Сброс!“»

Короче, повеселился…

Этот восторженный сброс обошелся дорого: погибли стрелок и радист, самолет лишился одного двигателя и вообще представлял собой решето. А на Удинцеве – ни царапинки. Позже за эту бомбардировку ему дали орден Отечественной войны I степени.

В 1945 году война отпустила Удинцева из своих железных рук в науку – так же, как когда-то она отпустила Вегенера. Нет, вру. Не сразу отпустила!..

Несмотря на ордена, восстановиться после войны на геофаке Удинцеву сразу не удалось. Армия не хотела разжимать свои клешни. Только через год – благодаря хлопотам и протекции самого Папанина и одного профессора с геофака, увидевшего в парне божью искру, маршал авиации Голованов дал согласие на увольнение боевого офицера.

…Всю жизнь Удинцев занимался изучением морского дна. Этому были посвящены его дипломная работа, кандидатская и докторская диссертации. И так же как Шкловский успел к самому расцвету астрономии, так Удинцев вовремя подоспел к эпохе великих географических открытий на океанском дне, которое до середины ХХ века оставалось почти сплошным белым пятном на карте мира. (Карта дна Тихого океана впервые была составлена только в 1963 году.) Именно Удинцевым и его командой были впервые промерены глубины многих океанских желобов, в том числе знаменитой Марианской впадины. И одним из множества замечательных открытий Удинцева было то, ради которого я и начал этот рассказ.

…Прошло три месяца после скандального доклада Ларина, на котором он потешил все научное геологическое сообщество бредовыми рассуждениями о том, какие, по его мнению, трещины должны быть на Срединно-Атлантическом рифте. Совсем не такие, как надо! Чудачок.

И вот в том же самом зале, на ту же самую кафедру поднялся Удинцев и перед той же самой аудиторией рассказал, какие удивительные и неожиданные открытия он и его команда сделали, изучая дно Атлантики.

– Вы, быть может, не поверите, товарищи, но там есть односторонние трещины! И ширина трещин увеличивается с удалением от рифта, а не уменьшается!

Аудитория была поражена столь сенсационными открытиями:

– Чем же вы, Глеб Борисович, объясняете этот феномен?

Тут настал черед удивляться Удинцеву. Географ пожал плечами:

– А чего вы меня спрашиваете? Вот сидит Ларин, который три месяца назад дал такой прогноз. У него и спрашивайте.

В аудитории воцарилось тягостное недоброжелательное молчание. «На ремни порезать гада!» – читалось в этой гробовой тишине, что отчасти наверняка адресовалось и Удинцеву, который вот так вот, походя, предал Тектонику плит, даже не удосужившись придумать хоть какое-то объяснение! Ну да он географ, ладно, чего с него взять. А вот Ларин – сволочь преизрядная.

После минуты тяжкого молчания «главный знаток океанов», академик Пущеровский Юрий Михайлович, покраснел, как бурак, и, не в силах вынести поругание святыни, встал, сверкнул на Ларина глазами и молча вышел из аудитории. После чего полгода Ларину руки не подавал. Очень принципиальный человек! Про этого ученого я, пожалуй, ничего не буду вам рассказывать.