«Самолет, 10/1/1997.

Дорогая Этель!

Я закончил „Критику чистого разума“. Отличная книжица, очень рекомендую. Не удивляйся моему странному почерку, я не смотрю из то, что пишу: не отрываю глаз от иллюминатора. Уже больше часа мы летим над Сибирью, а я так ничего и не увидел. Вношу ясность: ничего общего с польским отсутствием всякого присутствия. Тут другое депо: под крылом самолета целый мир, но я готов поклясться, что там никогда не ступала нога человека. Сколько ни всматривайся, не увидишь ничего похожего на дорогу, дом, даже тропку. Только поросшие лесом и заснеженные холмы, насколько хватает глаз.

А ведь если верить Солженицыну и иже с ним, в этих краях должны быть люди. Или ГУЛАГ прячут под землей? Возможно, это снег скрывает все человеческие следы. Нет, не может быть: я летел над Польшей и Россией, они тоже в снегу, но дороги и дома только отчетливее были видны на его фоне. И вообще, сегодня 10 января: белый покров не вчера окутал землю. А здесь он совершенно, девственно чист. С ума сойти.

Я смотрю на местоположение самолета на экране: мы в самом начале огромной Сибири, лететь над ней предстоит еще часов пять как минимум. Как только замечу первый признак цивилизации, продолжу писать.

Через час: все еще ничего. По-моему, я должен был бы увидеть хотя бы рельсы – где же знаменитая Транссибирская магистраль? В сущности, мне это очень нравится; литераторы когда-то называли молодого Сандрара [16]шутником – „Поэма о Транссибирском экспрессе“ представляла собой, по их мнению, чистой воды юношескую фантазию, ибо этого путешествия на восток на самом деле не было. Теперь я могу ответить очкастым олухам: естественно, Сандрар никогда не ездил Транссибирским экспрессом. По вполне понятной причине: этого поезда нет! Чем обвинять поэта во лжи, не лучше ли снять перед ним шляпы за одно из прекраснейших в мире стихотворений, посвященное несуществующей магистрали?

Я смотрю в окно и представляю себя Сандраром, бежавшим из Европы; в голове у него была одна девушка, некая шлюшка-сифилитичка, которую он звал маленькой Жанной Французской, а у меня – ты. В начале поэмы читателю кажется, что она и в самом деле едет с ним. Мало-помалу начинаешь понимать, что она – только мысль. И ты, не имеющая ничего общего со шлюшкой-сифилитичкой, со мною только мысленно – но твой образ так глубоко запечатлен, что временами ты и вправду со мной рядом.

Через час: все еще ничего. Сколько же тысяч километров я пролетел, не увидев и следа человека? Я, всегда боявшийся перенаселенности планеты, могу только порадоваться этой картине. Пейзаж восхитительно однообразен; эти неизменно пустынные холмы – одно из самых утешительных зрелищ на свете. Впору поверить в Апокалипсис: как прекрасно Земля обходится без нас! Какой величественной и спокойной будет она, когда мы исчезнем!

Через час: все еще ничего. Я, кажется, выигрываю пари. Если мои школьные воспоминания верны, где-то здесь должна быть река Амур. В этом есть глубокий смысл: река Амур, река Любовь [17]не избрала своим руслом какой-нибудь перенаселенный регион вроде Бангладеш или Бельгии – ее выбор пал на самые безлюдные места. Река Любовь не избрала своим руслом теплый или умеренный пояс – ей хорошо в вечной мерзлоте, там, где жизнь если и возможна, то тяжела и полна трудностей. Из холодных краев она выбрала самый неприветливый, чтобы снег ее всегда оставался девственно чистым. Когда мы говорим: „Сибирь“, – это ни у кого не вызывает улыбки, за этим словом тюрьмы и смерть. У нормальных людей не возникает желания увидеть Сибирь своими глазами – надо быть безумцем, чтобы захотеть отправиться туда, где течет река Амур.

А потом, не знаменательно ли и то, что Амур – река, а не гора, не болото, не равнина и не плоскогорье? Река – это ведь то, что течет, что вечно меняется, не правда ли? И не правда ли, любовь – самое гераклитовское на свете чувство? Нельзя дважды войти в одну и ту же любовь.

Река – это то, что связывает землю с морем, постоянное с изменчивым, известное с неизвестным. Река вбирает в себя все окрестные речки и ручейки, как и любовь соединяет все привязанности в русле внутреннего мира, образуя поток. Река то спокойна и судоходна, то бурлит водоворотами, то низвергается водопадами.

А вот и самое поразительное сходство: река неиссякаема. В засуху она мелеет, и порой кажется, что она исчезает совсем, – и все же она есть. Я понимаю, почему в древности обожествляли реки: я и сам ребенком не мог надивиться их способности вечно пополняться вновь и вновь. Я спрашивал себя, откуда берется вся эта вода и куда она девается – не выйдет ли в конце концов море из берегов? Я был глубоко разочарован, когда узнал о конденсации, грунтовых водах и прочих научных объяснениях этой загадки. Есть люди, которые и загадку любви объясняют гормонами и инстинктом продолжения рода.

Но, пожалуй, довольно рассуждать о любви: вряд ли это то, что тебе нужно в твоем состоянии. И уж если на то пошло, Сибирь тебе тоже до лампочки.

Через час: Таласса! Таласса! [18]Я вижу Японское море. Но, что кажется мне стократ невероятнее, – я вижу еще и шоссе, дурацкую прямую дорогу, ведущую к какому-то сооружению на берегу, вроде ангара. Первый след человеческой деятельности за тысячи и тысячи километров. Ты не представляешь себе, До чего это впечатляет.

Через сорок минут: земля! Вот и империя Восходящего Солнца. Если я впервые в жизни по-настоящему ощутил себя путешественником, то, наверно, тому виной чары того места, куда я направляюсь: в моем воображении нет страны более дальней, более „запредельной“, как сказал бы Бодлер, чем Япония. Я знаю, это из области иррационального. Я, должно быть, жертва бесчисленных штампов, раз эта страна в моем сознании обросла такими мифами. Однако у меня нет никакого желания подвергать их пересмотру – напротив, я намерен подтвердить их собственными наблюдениями, даже если придется не поверить глазам. Сегодня всем хочется разрушать мифы – я нахожу это глупым и вульгарным. Куда легче развенчать легенду, чем ее создать, – и что же, интересно, выиграют, развенчав ее? Зато я знаю, что теряют. Это все потому, что во мне есть что-то от Евгении Гранде.

Словно подтверждая мою правоту, за окном встает гора Фудзи. Какой вид! Она возвышается над облаками, белая и совершенная, точь-в-точь соответствующая моему представлению о ней. Да здравствуют штампы!

Самолет Токио-Канадзава, тот же день. Из международного аэропорта Нарита я отправился в местный аэропорт Ханеда, где устроил скандал, пытаясь отправить тебе мои факсы. Ничего не вышло. Я выдавал себя за главу европейского государства, но меня узнали – я и не думал, что моя физиономия так широко известна. Японцы называли меня Квазимодо, но у них получалось „Кадзимото“. У нас возникли проблемы в общении: я не понимал их английского и не уверен, что они понимали мой. Единственное, что я уяснил из наших переговоров: только служащие аэропорта имеют доступ к факсу.

В остальном Япония, которую я увидел между двумя аэропортами, не отвечала моим сусальным образам – значит, будем считать, что я ничего не видел. Я был вознагражден, когда самолет взлетел, снова узрев то, что мне подходит: пустынные, заснеженные горы, прекрасные облака и все ту же Фудзи – действительно, здорово придумано, потому что ее видно отовсюду в этой стране. Не исключено, что это голограмма.

Канадзава – самый заснеженный город Японии: морское течение связывает его с Владивостоком, поэтому здесь такие же ветры и похожий климат. Выходит, в этом путешествии мне никуда не деться от Сибири. Что поделать, красавица, возвращаемся к реке Амур: очень в духе „карты Страны нежности“ [19]. Мы приземляемся. До скорого.

Всегда твой Эпифан».