Пусть хоть мода будет на свободных слуг. Статус. Мол, у тебя рабы — ты не крут. Задумались.

— В общем, на нас теперь речка Туи работает! Муку мелет, тесто месит. Даже стирает. Правда, плохо…

— Кузнец сказал, с мехами и лошади управляются, а стоит конный привод дешевле, так и пустил четырёх по кругу вместо двух, — объяснил Дэффид, — и с углём у него всё получилось… Но это сам пусть тебе рассказывает. А мне вот захотелось работника, которого кормить не нужно. Так что водяное колесо поставил я. А ты заработала подзатыльник. Почему не показала эту штуку мне, а понесла чужому человеку? Хорошему. Нужному. Но не нашего клана! Иди сюда, подставь головку…

Похоже, на радостях выпил пива лишку. Забыл об уговоре. Поссориться или поиграть? Думать сил уж нет, а надо. Другой родни в этом мире нет.

— Не надо мне подзатыльник. Я умной не вырасту…

— А ты ещё не выросла? Вон, дитём обзавелась.

— Ну раз я младше Сиан — не выросла. А с дитём — разное бывает.

Глэдис торопливо пошептала мужу на ухо. Напомнила — если Немайн не маленькая, тогда — великая. И не её мужу богине подзатыльники давать. А ещё вежливая. И держащаяся избранного места…

Тогда Дэффид принялся бурно хвалить зятя. Кейр действительно здорово отличился — изобрёл первую стиральную машину. Ради жены. Потому как над жерновами да тестом — самый тяжёлый труд — хозяйка с дочерьми сами не гнулись. На то работницы имелись. А вот обстирывать своих мужчин считали семейным долгом. После речки приходилось ещё много полоскать — но работа стала полегче. А когда в ту же стиральную бочку вместо золы или щелока песочку забросили, да ржавую кольчугу чуть не римских времён заложили — вышла сверкающая, как ни один оруженосец не надраит. Получилась услуга — чистка доспехов.

Семейка явно собиралась засидеться допоздна, обсуждая политику да женихов. Эйлет вон на посла, графа Роксетерского глаз положила. Однако Немайн объявила, что маленькому пора спать. А она не может пока отдельно. Ушла в свою комнату. Почти не поменявшуюся. Только вот колыбелька прибавилась. Уложила маленького. Проверила засов. Хитро посмотрела на сына.

— Ты хоть и Вовка, но камбриец, — объявила, — Одна беда — валлийских колыбельных я не знаю. Зато знаю одну шотландскую. Скрипки с оркестром у меня не найдётся, извини. А вот волынщика научу, дай срок, и будет он тебе играть… А пока слушай так…

Утро — а ночью было пять или шесть детских тревог — Клирик начал, тоскливо следя, как Немайн целует спящего младенчика. Очень хотелось отвернуться от телячьих нежностей или зажмуриться. Увы. Со стороны-то наверняка смотрелось мило и трогательно. В том числе и ручонки, тянущиеся к ушам…

— Хороши нашёл игрушки — мамины ушки, — приторно пищала сида, — ох ты и сорванец, не соскучусь я с тобой. Ну, пошли кушать. Сегодня тебе без меня, а мне без тебя прожить как-то надо полдня. Справимся? А справимся! Ты же вон какой нахал-уходранец, так и я не хуже…

Потом — в церковь. По дороге — косой дождь в морду, волосы хоть выжимай, на лице глухая тоска по дитятку мешается с радостью побыть хоть немного полностью собой. Знакомая форма тренажёра. Непривычно потяжелевшее тело. Неужели растолстела за поход? Не может быть!

И, снова и опять — владыка Дионисий. Никак, бедняга, не доберётся до своей резиденции в Пемброуке — всё дела, всё политика. Ну и души прихожан. Особенно сиды.

— Дочь моя, я хотел бы поговорить об убитом тобой рыцаре.

— Фха? — удалось придать выдоху вопросительную интонацию.

— Тебе не совестно?

Клирик разогнулся. Поклоны давались очень тяжело. Немного отдышался, приводя в порядок мысли. Не отвечать же с бухты-барахты. Прислушался к себе.

— Мне стыдно. Совесть не причём. Хотя… вру. Совесть и стыд. Да. Могла попытаться спасти — только попытаться! — не взялась. А сидеть и молиться — воспитание не позволило. Опять вру! Да что со мной такое? Отчасти — гордыня, отчасти — жалость. Он правда мучился. И душой больше, чем телом. Ждать — страшно.

— А жить страшно? — спросил епископ, — Вся наша жизнь — ожидание завершения. Уж к какому придём. Так почему ты сочла возможным оборвать последние минуты, которые Господь даровал этому человеку? Чтобы он успел подумать, сказать или даже сделать что-то очень важное.

— Потому, что трусиха… Потому, что эти минуты были последними из-за меня. Потому, что я не смогла смотреть, как уходит человек, которого я отказалась спасти. И не выдержала.

— Ты понимаешь свою ошибку?

— Да. Надо было рисковать и делать операцию. И пусть бы говорили, что зарезала!

— Я не про то, хотя здесь ты права. Наверное, надо было. Я не врач. Это обсудишь с мэтром Амвросием.

— Обязательно! Может он сможет делать такие операции. Придумает, как…

— Я про то, что ты убила человека.

— Это была его… Вру. Да что это со мной сегодня! Это была моя воля. Понимаемая мною как благо. Теперь я вижу в ней изъяны. Но тогда нужно было решать быстро. Ошибка. Жаль.

— Ты убила человека.

— Третьего за день. Может, и больше. А ещё многих раненых мною добили. Не спрашивая, знаешь ли.

— Это грех.

— Я уже говорила, что грешна! — Клирик начал уставать от разговора, — Владыка, мне тяжело продолжать этот разговор. Я обещаю вернуться к нему позже. Тем более, что он смыкается с проблемой противления злу силой. Но теперь мне необходимо обратиться к моему покаянию…

Епископ Дионисий удалился — так, чтоб его не видно было, и шумно выдохнул. Характер у августы, однако. И воззрения. Но главное — вспомнив о свободе воли, не стала переваливать вину на раненого, не сделала его самоубийцей. А значит — именно такова, как он сказал викарию. Воительница за веру. В море греха, именуемого войной, хранящая в сердце главное — любовь к людям. Хотя бы к друзьям. А что до врагов — тут было довольно истории с ребёнком. И разговор с ней будет суровый, но и молитва за неё горячая. А покаяния за этот поход никакого, ибо рисковала спасением души из любви к ближнему. А это высший подвиг, какой может быть. Если осознан. А вот как раз этого августа и не понимает! И радуется пойманной на золотой крючок плотвичке…

Снова холодная вода в лицо. А чего ты хотела, роднуша? Сентябрь в Уэльсе — больше чем сентябрь. Это не только довольно холодно, но и очень сыро. Тем более, в конце малого ледникового периода. Так что — домой, домой скорее. И — не забыть нарисовать зонтик. Самый простой. Дома — бочка с горячей водой, по-походному. Или по-старинному. Судя по друидической тонзуре епископа Теодора, тому, как пророчица на пяточках восседала, и мелочам вроде бочки с водой — до пришествия римлян бритты до изумления напоминали японцев. Так что ничего придумывать и объяснять не пришлось — сида уважает старые обычаи. Клирик зашёл — сына проведать. Внутри — маленький, кормилица, довольный Дэффид. И совсем другая обстановка. Когда только сменить успели?

— Ну как? Нравится?

И что на это сказать? Стулья лучше? А человек старался. Хоть и был сердит — за то, что размножилась. Совершенно, кстати, справедливо. Пусть без греха, так и без родительского дозволения. Так что, пусть считает — угодил. Да и удобно. И выглядит — интересно. Из комнаты вынесли стулья, заменили тонкими подушками. Кровать оставили как есть — и хорошо. Столику ножки укоротили, чтобы можно было за ним на пятках сидеть. Вместо шкафов — сундуки. Оставалось — отвесить комплимент:

— Точно как во времена Пуйла… Это для меня?

— Возвращаются героические времена. Пусть вернётся и героическая обстановка. Так что я везде поменяю. Скажу — как у моей младшей. Кто откажется?

Никто. И всякий — когда задницу отморозит. Климат — переменчивая штука. При героях было теплее.

— Так можно только на верхних этажах. Внизу пол холодный. Или отапливать придётся не только камин.

— Скажешь как. Сделаем. Хозяева не могут жить хуже гостей.

— Уголь дорог.

— Это плачется самая богатая девушка в восьми королевствах Камбрии? Кто-то ещё говорил, что она сида-транжира! Кстати, что за история с Кэррадоком? Он посмел решить, что моя дочь может принадлежать ему после одного пустякового желания? Почему ты его не вызвала на поединок? Голову долой — и всё мирно, всё по обычаю. А теперь слухи ходят…