На коленях лежал загадочный фолиант, написанный меленько и очень разборчиво. Глаза в который раз пробегали строчки про финал болезни. Она это место часто перечитывала. И решение Дэффида — запереть больную покрепче — нравилось ей всё меньше и меньше. А теперь из Немайн вместо слизи выходила чистая кровь, а значит, до возможной ошибки оставались уже не дни — часы.

Засунула гордость подальше и поймала Эгиля. Изложила. Предупредила, чтоб никому. Тот деловито кивнул. Потом сложил руки на груди. Пальцы забарабанили по предплечьям — сильные, толстые — и быстрые. И барабанить было по чему… Анна напомнила себе, что из семьи ушла временно, и намерена вернуться к детям. И что три месяца без мужниной ласки — не повод. Иные годами ждут. Тем более, когда наставница очухается, можно будет у неё на денёк-другой отпроситься. И не млеть от северного варвара. Который — вот счастье — ничего этакого не заметил. Кроме, разве, груди. Которую и сейчас с видимым удовольствием рассматривает. Что не мешает ему думать — редкое свойство для мужчины. Ох, и опасный же человек этот корабел!

— Нельзя её запирать, — заявил наконец, — ты права.

— Сама знаю, что права. И Луковка знает. Но нужно же Дэффида убедить.

— Это просто, — заметил Эгиль, — к вам в Дивед росомаха и не забредает почти, а у нас в Норвегии она живёт. Вот я про них и порасскажу. А там пусть Дэффид с Глэдис сами решают…

И ушёл. Рассказывать. В результате Немайн перенесли в «Голову», устроили поудобнее. И принялись ждать… А Дэффид закрыл трактир. Выпроваживая нужных — и не очень — людей из пиршественного зала, объяснял:

— Сегодня Самайн, а у нас в доме сида.

Это вызывало полное понимание. Для иностранцев повторял:

— Моя дочь немного не в себе. Такой день.

Валлийцы немедленно начинали рассказывать страшные истории свежим людям. Припомнили всё — самое замшелое и невероятное. После чего пугались сами. Потому как следующая история в том же духе должна была стать известной уже назавтра. От сиды на день Всех Святых следовало ждать — чего угодно. Недаром от добродушных, в общем, Славных Соседей в этот день валлийцы прятались, как могли. Тем более, нашлось кому подогреть страхи.

— Зверь выйдет! — возглашал Харальд, — Кожа мёда поэзии поведала: этот день владычица берегов крови земли проведёт пастушкой волков!

Эгиль добавил от себя по-простецки:

— Книга говорит, она не берсерк… Лучше! Берсерк себя видит зверем, а людей — людьми. А она…

И молчал многозначительно. А потом пять ворот заезжего дома затворились, оставляя его наедине с судьбой. Немайн проснулась от далёкого хныканья. Её маленький! И не обратила особенного внимания на тихо ворчащих существ. Это были свои существа, правильные. Сородичи. Которым самое место рядом. Интереса не было — главная забота очнувшейся от болезни матери — детёныш. Проведать, прижать и не отпускать! И дорога — знакома! Пусть инстинкт глазам и не очень доверяет, но половицы под ногами шелестят — правильно идёшь. Чуть слышно скрипит дверь. Три лица. Три дыхания. Три стука сердец. Её дитя. Две самки. Захотелось ощериться, но это желание сразу ушло. Одна из самок, что забилась в угол, пахла молоком… и от маленького тянуло так же. Другая стоит, не шевелясь, сердце бухает громко, часто. Лает отрывисто:

— Немайн? Дочь?

Слова проскочили мимо сознания, тон сида поняла. Ласка, беспокойство. Успокаивающе-просительно поскулила в ответ. Если отдаст маленького… Инстинкт подсказал — может не отдать. Начала подниматься ярость — и сразу спала. Запах успокаивал — дети у неё свои есть, и не все выросли, и много. Нельзя нападать, нельзя. А та, наконец, протянула зачем-то замотанного малыша, и выше радости доставить не могла, не могла стать роднее. И её руки… руки были знакомы. Руки… заботились о Немайн! Долго, много дней. Не одни, среди других. И о маленьком заботились. Изнутри всплыло — ей можно! Вот именно ей можно! На глаза навернулась влага. Выразить благодарность, выразить нежность… Слов не было, и не было нужно. Хватило — потереться щекой о щеку. Лизнуть. Ласково прихватить зубами за ухо. А остальные нежности — потом, потом. Главное — детёныш. Запах правильный, здоровый. Какая она хорошая! Сохранила. Лизнуть в нос. Она смеётся. Она поняла, ей нравится! Ещё раз! А остальные нежности — на потом.

Быстрый подъём отнял последние силы. Но — организм оставался здоровым, нора казалась прочной и безопасной, ото всего тянуло надёжностью и теплом. Нужно идти за кормом, восстанавливаться. Куда — известно, тут есть место, где всегда можно поесть. Тем более, нос подгоняет в ту же сторону! Там есть запасы! И многие уже испортились. Но, если нужно, сойдёт и падаль. Сида прижала к себе сына и двинулась на запах.

За спиной обеспокоено бухнул тяжёлый голос самца:

— Глэдис, ты чему улыбаешься? Росомаха шастает по дому… Дикий зверь! Я Эгиля попросил аккуратно пройти позади. Он знает повадки, не обеспокоит, но будет недалеко.

— Не надо, дорогой. Зря мы боялись. Она сейчас зверь, да. Но этот зверь нас всех знает и любит. Вот и все сказки о росомахах! Не будет она шипеть на мать и рвать своих сестёр…

И тут снизу, из кухни, раздался девичий вопль. Голос Гвен! Не испуганный. Возмущённый.

— Майни! Майни, прекрати! Ты что делаешь?! Она даже не пропиталась! Она сырая! Ты плохая, ты мерзкая! Я зачем рассол на тмине готовила?

— Печени в вине, "как у греков", на ужин не будет, — констатировала факт Глэдис.

— Будет, — возразил Дэффид, — всё она не съест. Не влезет.

Дэффид ошибся. Желудок у сиды был ещё новенький и рассчитанный как раз на случаи, требующие быстрого отъедания. Растяжимый. Выглядеть она сразу стала не худышкой, а беременной. На не очень поздней стадии. А ещё сильно перемазалась в телячьей крови. Зато — была сыта. Оставалось найти местечко поукромнее. И… внутри бились смыслы, которых сида не понимала. Кроме потребности — найти. И комбинации запахов и звуков, зачем-то в сопровождении зрительного образа. Как будто самку-подростка из собственной норы не узнаешь, не рассмотрев!

Сиан родители велели запереться. С самого утра. От греха. И для собственного успокоения. Понимали — если что, дверь спасти может разве случайно. Богиня-берсерк… Запах учует, а там — что есть дверь, что нет её. Выходило — заперли не от озверевшей Немайн, а от самой себя — чтобы не раздразнила росомаху. Ещё весной Сиан бы попросту надулась. Не меньше, чем на неделю. А вылезла бы — немедленно. Но на этот раз — честно сидела у задвинутого засова. На душе скребли хорьки. Вместо обещанного праздника — осадное положение, а сида, посулившая веселье, страшно заболела. А обещала, что будет веселиться вместе с сестрой на Самайн. Вот и верь, что сиды никогда не врут! Правда, об обещании — вспомнила. Сразу, как Сиан задвинула засов — постучалась Луковка. Которая временами Майни. Протянула тыкву с дырочками — очень похоже на голову и глаза.

— Это тебе на Самайн. От бог… от младшей сестры!

— Что? Тыква с глазами?

— Не знаю. Сказала — сделать, подарить тебе. Пошла на кухню, взяла у Гвен тыкву… Как раз свежий урожай, сегодня последний день сбора. Я глаза прорезала, принесла. Держи! Игрушка, наверное.

— Спасибо, Они. А как ею играют?

— Не знаю. И наливку по таким мелочам, извини, пить не буду. Крёстная говорит — язычество и грех. Сестра проснётся, сама у неё и спросишь…

И убежала. Так что обиды на Немайн не было. Была обида вообще. Вселенская. Сиан как раз раздумывала, просто грустить или поплакать, когда в дверь поскреблись. Тихонько и немного жалобно. Угрозы в этом слышно не было.

— Кто там? — спросила Сиан, как родители учили. То есть — разговаривать ласково, но дверь не открывать.

В дверь поскребли ещё раз и подвыли чуть-чуть. Высоким голосом, знакомым.

— Майни? Это ты?

— У-у-у-о, — согласно, и царап-царап.

— Майни, ты правда озверела?

— У-у-у-а, — печально. Царапанье стало неуверенным.

— Майни, мне велели тебя не пускать.

— У-у-у-и, — жалобно. И тихие шаги — прочь.