Больше всего Алексею Каширину не хватало зимы. Нет, зима-то здесь была! По крайней мере, все считали, что она есть. И даже очень суровая, по сравнению с Багамами. Но что это за зима, когда вместо снега постоянно моросит дождь, а с посеревшего моря непрестанно дует промозглый ветер, пропитанный запахом йода от разлагающихся водорослей? Даже январская слякоть на московских улицах, возникающая из-за постоянного употребления дорожными службами химикатов и соли, теперь казалась Каширину вполне терпимой. Ведь, по крайней мере, в Москве всегда можно было найти пару сугробов!

Из окна огромной, по российским меркам, квартиры – здесь это жилье человека со средним достатком – был отчетливо виден Акрополь. Казалось, что никакие тучи, никакой дождь, никакой редкий в этих краях туман и неисчезающий смог не могут заслонить собой это великолепное творение людей, сгинувших много веков назад. Древние зодчие умерли. Но плоды их рук живут и будут жить еще долго, сохраняя в сердцах людей вечную память о своих создателях.

– Чего не скажешь обо мне! – буркнул Каширин и повернулся к мольберту. – Ну кому эта мазня может быть нужна? В сортире повесить стыдно...

Алексей швырнул кисть в недописанный холст. С глухим звуком ударившись о поверхность туго натянутой на каркасе ткани, словно палочка по барабану, кисть отскочила на паркетный пол. Охра, бывшая на самом кончике собранных в конус конских волосков, оставила аляповатую кляксу на поверхности холста. Глядя на нее, Каширин усмехнулся – клякса походила на раздавленного каблуком таракана.

– Алекс, ты опять портишь свои прекрасные картины? – вопрос, заданный за спиной Каширина, прозвучал скорее утверждением, чем чем-либо иным. – Успокойся, милый. Прошу тебя! Ты еще будешь знаменит. У тебя все еще получится. Ты и сейчас уже очень популярен в Афинах...

Каширин обернулся и, едва сдерживая раздражение, посмотрел на вошедшую в эту комнату, служившую мастерской, белокурую женщину. Ей было чуть больше сорока лет. Однако чувствовалось, что женщина следила за собой, старательно поддерживая физическую форму. Именно поэтому на ее овальном лице почти не было морщин. Лишь уголки огромных миндалевидных глаз искрились ими, словно лучиками нарисованного ребенком солнца. Да еще ее нос – именно такой принято называть «греческим» – несколько портила глубокая поперечная складка.

Если бы не русые от природы волосы, то эту женщину просто невозможно было бы отличить от тех гречанок, что с утра до ночи толкутся на большом базаре у грузового порта, расположенного в трех кварталах от дома, где проживал Каширин. Но именно это сочетание карих глаз, смуглой кожи и белокурых вьющихся локонов и очаровало в свое время Каширина.

Это, а еще возможность убраться подальше от опостылевшей России. С ее грязью, беспределом, нищетой и безысходностью. Алексей, с самой юности считавший, что жена должна быть непременно моложе мужа, перешагнул через себя и закрыл глаза на то, что Елена старше его более чем на десять лет. Хотя, что там лукавить! Выглядела она даже свежее Каширина, успевшего к своим тридцати двум познать почти все расхожие пороки.

– Лена, это мои картины. И мне лучше знать, чего они стоят, – подавив в себе раздражение, сдержанно ответил Алексей. – И вообще, я же просил тебя не входить сюда, когда я работаю...

– Ты не работаешь, Алекс, а портишь вещи, способные доставить людям радость, – спокойно проговорила Елена, словно отчитывала нашалившего мальчишку. – А насчет стоимости, милый, ты не прав. Ты так же далек от бизнеса, как я от своей девственности. Позволь мне самой решать, сколько стоят твои шедевры.

– «Шедевры», мать твою! – вновь выругался Каширин, передразнивая жену. – Это мазня, а не шедевры...

– Вот тут мнение большинства никак не сходится с твоим, – улыбнулась Елена и подняла с пола кисть. – И потом, Алекс, я понимаю, что ты воспитывался не при дворе, а на дворе. Но все же постарайся ругаться поменьше. Кстати, ты не забыл, что сегодня придет Александр?

– Единственный умный человек из всех Юсуповых, – буркнул Каширин.

– Сожалею, что не могу сказать такого же о твоих родственниках. Ты меня с ними не познакомил, – чуть грустно улыбнулась Елена и положила кисть на палитру. – Ладно, не буду тебе мешать. Пойду приготовлюсь. Сейчас я иду к Георгиадису. Мне нужно договориться с ним о твоей выставке.

Елена величественно повернулась и, плавно качая бедрами, пошла к выходу из комнаты. Каширин смотрел ей вслед. В такие моменты жена очень сильно напоминала ему Таню Коробкову, в которую они вместе с Вовкой Полуниным были влюблены бог знает сколько веков назад!

«Танька, Вовка, Ритка. Как все это было давно, – подумал Каширин, снова наполняясь тоской. – Словно и не было вас вовсе. Словно всегда было это серое море, промозглый дождик и Акрополь...»

Неожиданно для самого себя Алексей сдернул с мольберта недописанный холст. Он небрежно бросил его к стене и, взяв из большой стопки чистый, укрепил его на освободившееся место. Каширин начал писать. То, что вспомнилось так нежданно: яркое осеннее солнце, подернутый багрянцем клен и маленький тарасовский дворик, где на одной из скамеек встречались по вечерам четверо друзей – Вовка Полунин, Ритка Слатковская, Танька Коробкова и он, Лешка Каширин. Где они сейчас все?

После окончания школы Алексей уехал из Тарасова в Москву поступать в институт культуры. Тогда полный амбициозных планов молодой художник отправился покорять столицу, а вместе с ней и весь мир. И почти сразу потерял связь с прежними друзьями. Полунина посадили из-за дурацкой истории, Слатковская вышла замуж, а с Танькой они некоторое время переписывались. Пока не поняли – ни Каширину, ни Коробковой эти письма не были нужны.

«Где вы теперь? Что с вами?» – снова с непонятной тоской подумал о прежних друзьях Алексей, стараясь воссоздать по памяти на холсте ту самую изрезанную ножиками грязно-зеленую скамейку, где они встречались по вечерам.

С момента их последней встречи прошло уже почти пятнадцать лет. Многое изменилось вокруг. Изменился мир, изменились и люди, живущие в нем. Тогда Каширин и представить себе не мог, что уедет из страны, женившись на женщине старше себя. Пятиюродной внучке князя Юсупова, оставившего Россию в семнадцатом году.

Не думал тогда Каширин и о том, что согласится быть на содержании у внучки белоэмигранта. Не думал, что будет готов на все, лишь бы уехать с Родины, чтобы попробовать научиться жить по-человечески!

Однако и здесь, в Греции, Алексею не удавалось обрести душевное равновесие. Восхищение от первых впечатлений общения с новой для него страной и народом постепенно сошло на нет. Каширин все чаще и чаще начинал вспоминать тот самый тарасовский дворик. Грезились ему и оставленные, но не забытые друзья и даже та клетушка в общежитии в Москве, из которой его выселили, едва Алексей закончил институт.

Каширин отступил на шаг от полотна и внимательно всмотрелся в наполовину написанный уголок двора своего детства. Скамейка, расположенная почти в центре картины, притягивала к себе взгляд, словно магнитом. Алексей не мог оторвать от нее глаз. Он как будто в одно мгновение перенесся в свое детство. И Каширину на миг показалось даже, что сейчас к этой скамейке подойдет Танька и аккуратно сядет на уголок... Но видение тарасовского дворика померкло так же неожиданно, как и появилось.

Вместо него перед глазами Каширина встал Акрополь, венчающий вершину холма. Алексей бросился к холсту. И через мгновение стена старенького двухэтажного кирпичного дома на заднем плане картины превратилась в одну из колонн величественного творения древнегреческих архитекторов. Вторая половина залитого солнцем клена преобразовалась в укрытый тенью кипарис. А над скамейкой нависла полуразрушенная статуя Афины Паллады.

Прошлое и настоящее переплелись на холсте в единое целое. Солнечный погожий осенний денек превратился в укутанные дождем зимние сумерки Эллады. И Каширин торопливо наносил на холст один мазок за другим, словно стараясь раз и навсегда стереть из памяти бередящие душу воспоминания. Прошлого не вернуть и тосковать по нему глупо и наивно.