Vivos voco, но воздух стынет, дождь - снежинками на руке, кислый привкус дурной латыни затихает на языке. Ухожу в полукружье арок, на часах без шшуты шесть. Homo homini есть подарок, вкусный текст и мягкая шерсть. Ночь прошла, только кто заметил, день пришел - не пойму, за кем. Я похожа на старый ветер, заблудившийся в рюкзаке. * * * Ты будешь шкипером, боцманом, черт-те кем, ты там, где над головой паруса дрожат, ты будешь ходить, командовать, спать в теньке, курить, ворчать, потягивать оранжад, ты будешь таким прекрасным - что хоть рисуй. Смеешься, бродишь, держишься молодцом… Я буду дубовой женщиной на носу. С облезлым от соленой воды лицом. В миру, говорят, октябрь - какая чушь. Плывем - отставить слякотный произвол, точней, это ты плывешь, а вот я - лечу, касаясь горячей грудью прозрачных волн. И с этих пор, с расширенных влажных пор на темной коже моих деревянных рук не примет наш корабль самый дальний порт, не встретит нас в порту самый лучший друг, не грянет в нашу честь всепланетный гимн, не шепчет наше имя жара в песках. Я вижу: утро входит в рассвет нагим - выходит в теплой пене и лепестках, Я вижу ветер, греющийся в воде, я вижу время, спящее в глубине, Я вижу все ничто, никуда, нигде, все то чужое, дальнее, не при мне, мне мастер сделал губы теплей луны и волосы мягче чаячьего пера, и я боюсь свободы и тишины, и я хочу проснуться живой с утра, и я живу - без всякой на то волшбы, как жить могла бы там, на земле, в Москве. Но, знаешь, ты меня обрекаешь быть, спасибо тебе, да будь ты проклят, мой свет. Да будь ты проклят за эту морскую твердь, за руки, приколоченные к бортам, за то, что я теперь не могу не петь, а там могла - я столько могла бы там! Спасибо сказать? Спасибо, в душе темно, ни вверх, ни вниз, на уровне - так держать. Да будь ты проклят за то, что я стала мной. Кури. Ворчи. Потягивай оранжад. * * * А если кто-то напишет, что любит осень, - не верь им, это неправда, пусть даже в книжке с прохладными и ласковыми листами. Не зря ведь все-таки я много лет торговка, я знаю, что люди на самом-то деле любят - они любят яблоки, кошек и фантазеров - они покупают книги, в которых пишут, что кто-то такой особенный - любит осень.
А я стою - все знают - у перекрестка, перед лотком, сиюящим, будто лампа очередного глупого Аладдина, там все лежит - и нужное, и не очень, поскольку все все равно выбирают кошек и яблоки, остальное тревожит глаз и чуточку греет душу - ну так, реклама, двигатели торговли. Меня узнать несложно - я в длинной юбке, раскрашенной сиреневыми цветами, и в темной блузе, строгой, как глаз грифона. И справа белый шрам на моей ладони: увидишь руку - сразу его заметишь. А ты ридишь, ты же хотел котенка. Сейчас на мне еще серо-белый свитер, таких теперь нигде уже не увидишь, а раньше все носили - овечьей шерсти, как раз подходит к этой сырой погоде, в нем не простынешь, будешь здоровым, сильным, давай пять злотых - будет тебе и свитер. А если кто напишет, что любит осень, что жить не может без дождевой прохлады, без серых капель, бьющихся на асфальте, как миллионы выброшенных сердечек, скажи ему, что скоро настанет лето, - посмотришь, как он скептически улыбнется - какое скоро, нам до зимы дожить бы. Пойми, что просто лето любить не модно - понятно, для чего оно людям нужно, - а осень - тут просторы для размышлений. Сейчас скажи, что ты-то как раз из этих, мыслителей, гуляющих без накидок по глинистым размытым дорожкам парка, возвышенное лицо поднимая к небу, и портящих отличнейшую бумагу. Скажи, что ты за осенью и явился, за настоящей осенью, без изъяна, без суеты машин, городского гула, за чистой осенью, лучшим ее экстрактом. Давай пять злотых - будет тебе и осень. Смотри сюда - вот видишь, стоят деревья, на них вороны, где-то бредет собака, и ноги ее скользят по размокшей глине, собака воет глухо и как-то хрипло, попробуй-ка погулять в этой мокрой шерсти. А вот окно, на нем помутнели стекла и видно плохо, только лишь силуэты, но пахнет кофе, значит, хозяин дома. А вот две улицы, два карандашных взмаха, асфальт в пупырышках, будто бы у асфальта замерзли руки - держать на весу все это. А вот, смотри, фигурка в широкой юбке, вокруг нее сияют осколки стекол, какой-то мусор, елочные игрушки, пахучий вереск, глупые безделушки, и яблоки грудой розовой под прилавком. Вот это осень - осень на самом деле, простая осень стареющей глупой ведьмы, бери ее, потом приходи - добавлю. Но ты не хочешь, хочешь своей, родимой, чтобы ее по капле протяжно выпить и чтоб она растворилась в бродячьем сердце. Так не бывает, милый, так не бывает. Бывают яблоки, кошки и погремушки, для всех, для каждого, сколько кому угодно. А осень - видишь, никто и не покупает. Растят свою, в кармане дырявом носят и согревают в мокрых своих ладонях. А впрочем - ты не слушай, старуха бредит, ведь ты же помнишь, люди не любят осень. Давай свой злотый, яблок тебе насыплю, румяных яблок, даже в ладонях - сладких. Иди отсюда, милый, не мучай бабку, пора уже сворачивать самобранку, а завтра можешь прийти, подарю котенка. Оставь, оставь себе свои золотые. А ветер вешал звезды на сером небе, и пять из них случайно упали наземь, пять золотых лежат на сыром асфальте, пять золотых, кленовых. Согрей в ладонях. * * * Если ты, к примеру, кролик с шелковистыми ушами - ничего не просишь кроме, чтобы лисы не мешали, ты живешь среди волнушек и осоки острой, тонкой, никому ты, брат, не нужен кроме собственных потомков. Пляшет день в окне высоком, башенка скрипит резная, ты живепгь в своей осоке и никто тебя не знает, флюгер в облаках ютится, хоть бы на минуту замер, в башне обитает пища с удивленными глазами. Если ты, к примеру, птица, у тебя намокли перья, хоть куда бы примоститься, чтоб согреться - не до пенья, слишком часто дождик крошит, здесь попробуй не простынь-ка, и закат на небо брошен, как дырявая простынка, ты голодная и злая, и с утра во рту - ни крошки, видишь - башенка резная, в ней высокие окошки, ты тихонько, в уголочке, ты недолго, ты на вечер, на минуточку, а впрочем… и останешься навечно. Если ты, к примеру, вереск, ты растешь на ясном поле, по тебе гуляют звери и расчесанные пони, ты совсем еще недавний, ты сиреневый и робкий, ты совсем уже недальний, ты стоишь у самой тропки. К башенке, где флюгер тонкий на резной сосновой крыше, он поет себе - а толку, все равно никто не слышит, только кролик вдруг зальется удивленными слезами, только птица вдруг завьется с удивленными глазами. Если ты, допустим, ветер, ты играешь с флюгерами, ты за все вокруг в ответе - холода не за горами, вот и осень побежала в одеяньи изумрудном, с башенки ее, пожалуй, даже разглядеть нетрудно, скоро тополя разденет, солнце в лужах перемелет, ты решай, что дальше делать, каждому раздай по мере, Землю согревать ли дальше, с неба доставать луну ли?. Под дождем таким, что даже крыши лепестки свернули… Если ты летаешь ночью на земном промокшем шаре, где-нибудь заметишь кочку с шелковистыми ушами, и усльпгшпгь, и поверишь, спустишься на камень мшистый и вдохнешь промокший вереск, фиолетово-пушистый, никаких забот, не зная, ты поселишься в осоке, там, где башенка резная и окошки на востоке, холода не за горами, я не видел, но сказали… Ты проснешься утром ранним. С удивленными глазами. |
