Матильда подняла голову от письма и прижалась затылком к жесткой коре яблони. Она почувствовала раздражение. Пусть Симон мирится с де Галом, но только не от ее имени. Она человек добрый и любящий, но де Гала не могла простить. Ее даже рассердило, что Симон упомянул о нем в единственном письме, которое она получила за многие месяцы, и вряд ли получит новое в будущем. Он вскользь упоминал о сражениях, но она знала, что это зачастую скрывает истинное положение вещей.

Я верю, что ты в добром здравии, что наши дети здоровы и счастливы. Я постоянно думаю о вас и сожалею, что не могу вас обнять. Если Господъ будет милостив, это радостное время скоро наступит. А пока да пребудет с вами Господъ.

Он сам подписался внизу твердой рукой. В последних строках он писал о нежных чувствах, но был сдержан и немногословен. Или она слишком многого требует? Письмо проделало длинный путь, и вполне возможно, что личные подробности могли попасться на глаза посторонним людям.

Она вздохнула, свернула пергамент и долго сидела, держа его на коленях. Стало уже совсем темно, но она все сидела, представляя себе, что сейчас делает Симон, как он себя чувствует и действительно ли он думает о ней так, как она думает о нем.

Дорилаеум, плато Анатолия, июнь 1097 года

В ту ночь небо было темно-синим, усыпанным звездами. Армия крестоносцев, вернее половина ее остановилась на ночь в небольшом поселке Дорилаеум на полпути через Антиохию к Иерусалиму.

Симон разбил свои палатки у небольшого ручья. Днем было жарко, как в печи, но сумерки принесли прохладу, и он еще раз порадовался теплому плащу. Вокруг горели сотни костров – островки оранжевого жара и света в полной темноте. Голоса мужчин, звуки флейты и волынки, высокий женский смех смешивались в ночном воздухе с дымом и запахом готовящейся еды.

Они вышли из Никаи четыре дня назад, оставив раненых, которые под наблюдением византийской армии восстанавливали укрепления, разрушенные при осаде. Потирая левую ногу, Симон подумал, что ему тоже следовало остаться с ними. Нога в месте старого перелома покраснела и опухла. Она беспокоила его уже неделю, и с каждым днем ему становилось все хуже. Лекарь велел ему промывать больное место раствором крепкого горячего уксуса дважды в день.

– Нога болит?

Он обернулся и увидел Сабину, вышедшую из своей маленькой палатки. Она с беспокойством смотрела на него.

– Немного, – равнодушно ответил он. – Она и раньше воспалялась, но всегда все проходило.

– Но тогда ты мог отдохнуть и позаботиться о ней, – заметила она.

– Я этим займусь, когда доберемся до Антиохии.

– Если ты дойдешь туда живым, – мрачно добавила она. – Эта кампания съедает людей целиком. – Она подбросила два куска угля в костер и задержала взгляд на вспыхнувшем пламени.

– Верно, но никто и не ожидал, что путь в Иерусалим будет легким, – возразил Симон, искоса наблюдая за ней. Впервые за несколько недель после гибели мужа она двигалась живее, чем детская кукла из соломы – безразличная, ничем не интересующаяся. Она постепенно, медленно и мучительно приходила в себя. Редко выдавался день, когда она не оплакивала своего мужа. Обычно это случалось, когда она молилась. Но ей удалось обрести хоть некоторое душевное равновесие. Иногда она даже улыбалась.

В благодарность Симону за заботу она взялась стирать и готовить для него и его людей. У нее была своя маленькая палатка, и обычно она старалась держаться в стороне, но иногда подсаживалась к остальным с шитьем в руках или, как сейчас, чтобы погреться.

– Все так, но путь слишком тяжел, чтобы проделать его ради того, чтобы самому себе казаться праведником, – мягко сказала она. – Ты должен повернуть назад, пока не поздно.

Он невесело засмеялся.

– Уж не настолько плоха моя нога, – возразил он. – К тому же я делаю это не только для того, чтобы чувствовать себя праведником.

– Тогда для чего? – При свете костра ее глаза казались темными, а кожа золотистой.

Он поколебался.

– Не уверен, что ты поймешь, – вздохнул он. – Вот моя жена не поняла.

Она едва заметно улыбнулась.

– Я же не твоя жена.

Это были слова той, старой Сабины, и Симон почувствовал нечто большее, кроме сочувствия и жалости, которые до сих пор к ней испытывал.

– Но ты женщина.

– Да. И способна понять тебя лучше, чем твоя жена. – Она снова улыбнулась.

– Наверное.

– Так расскажи – тогда мы будем знать точно.

Это был вызов, и Симон понял, что, если он ответит на него, отношения между ними изменятся, станут более близкими. Ему надо было отвлечься. Он не хотел, чтобы она снова ушла в себя. Он взял палку и нарисовал извилистую линию на земле.

– Я сломал ногу, когда был молодым слугой при дворе короля Вильгельма, – начал он. – Долгие недели я лежал и ждал, когда срастутся кости. Перелом был тяжелым, и, хотя нога зажила, повреждение оказалось непоправимым. Я хромал и испытывал постоянную боль. Ты сама должна многое помнить.

Сабина кивнула.

– Но ты хорошо это скрывал, – напомнила она. – Когда мы были моложе, я никогда не обращала на это внимания. Для меня ты был Симоном, у тебя был сокол, которого надо было обучать, и ты вел себя… – Она быстро опустила глаза.

– Насколько я помню, ты тоже вела себя соответствующе, – мягко добавил Симон.

– Это было очень давно. – Она принялась выдергивать нитки из коврика, на котором сидела, как будто это было самое важное в ее жизни дело.

– Не так уж давно, – возразил он. – Женевьева все еще живет у меня в Хантингдоне и летает много лучше молодых соколов.

– Она была хорошей птицей, ты отлично научил ее всему, – сказала Сабина. – Даже если тебя иногда отвлекали. – Она взглянула на него и снова опустила глаза.

От одного из костров до них донесся гортанный смех женщины. Симон потер ногу и постарался не обращать внимания на вспыхнувшую внутри искорку возбуждения.

– Ты рассказывал, почему оказался здесь, – напомнила Сабина.

– Из-за тех недель, которые я провел в четырех стенах. Меня навещали. Чтобы быстрее шло время, я стал учиться грамоте, чем-то еще занимал себя, но все и всё должно было идти ко мне. Я был пленником и уже в юном возрасте понял, что многое тогда я принимал как само собой разумеющееся.

Она задумчиво кивнула.

– И теперь ты хватаешься за любую возможность обрести новый опыт, стараешься ничего не упустить.

– Более или менее, – признался он. – Я не могу позволить себе запереться в четырех стенах, а так происходит, когда я останавливаюсь. Матильда, моя жена… Я очень ее люблю, но ее устраивают эти четыре стены, которых я так боюсь. Для нее они означают надежность, не тюрьму.

– Мне кажется, то же самое можно сказать о многих мужчинах и женщинах, – пояснила Сабина. – Женщины вьют гнезда, чтобы воспитывать детей, а мужчины уходят в мир.

Сначала он рассмеялся, но, подумав, понял, что она права.

– Но вот ты не осталась, когда твой муж нашил крест?

– Нет, – ответила она. – Я пошла за ним, потому что не хотела выпускать его из виду. Да и не было у меня уже гнезда, которое нужно охранять, и детей, которых надо кормить, – Она резко встала и ушла в свою палатку. Он слышал, как она задернула полог, и понял, что ей нужно погоревать и выплакаться. В каком-то безумном порыве он хотел было пойти за ней, но здравый смысл приковал его к месту, и это мгновение прошло.

Симон вздохнул и подбросил еще угля в огонь. В последнее время тоненький внутренний голосок говорил ему, что он слишком удалился от дома и что Матильда была права, когда говорила, что трава с другой стороны холма ничуть не лучше, хоть и выглядит иначе. Письмо, которое он ей послал, не попадет к ней до осени, а он к этому времени уже будет в Иерусалиме… или погибнет. И все потому, что ему необходимо было знать, что лежит за горизонтом.

В сторонке четверо из его людей играли в кости. Он хотел сказать им о бесполезности этого занятия, но передумал. Тогда они станут от него прятаться. Даже набожным людям надо иногда отвлечься.