Маса посмотрел на скорчившегося Сеньку, спрашивает: ты что это?

– Напужался, что стукнете.

– Зачем?

Сенька ему со всхлипом:

– Сироту всякий обидеть может.

Японец наставительно поднял палец: нужно, говорит, уметь себя защищать. Особенно, если сирота.

– Как это – «уметь»?

Тот смеётся. А кто, мол, говорил, что ему учитель не нужен? Хочешь научу, как себя защищать?

Скорик вспомнил, как азйатец руками-ногами машет, и тоже так захотел.

– Неплохо бы, – говорит. – Да, чай, трудно этак ловко людей мордовать?

Маса подошёл к окну, выпустил пойманную муху на волю.

Нет, говорит, мордовать нетрудно. Трудно научиться Пути.

(Это Сенька потом понял, что он слово «Путь» как бы с большой буквы сказал, а тогда не смикитил.)

– А? – спросил. – Чему научиться?

Стал ему Маса про Путь объяснять. Что, мол, жизнь – это дорога от рождения к смерти и что дорогу эту нужно пройти правильно, не то дойти-то дойдёшь, никуда не денешься, только потом не обессудь. Если будешь ползать по той дороге по-мушиному, быть тебе в следующем рождении мухой, как та, что жужжала. Будешь гадом в пыли пресмыкаться, гадом и народишься.

Сенька подумал, что это он для образности сказал, к слову. Не знал ещё, что Маса про мух и гадюк взаправду говорил, во всей натуральности.

– А как правильно идти по Пути? – спросил Скорик. Оказалось, умучаешься, если по-правильному. Перво-наперво, как проснёшься с утра, нужно говорить себе: «Сегодня меня ждёт смерть» – и не пугаться. И все время о ней, смерти, думать. Потому не знаешь ведь, когда твой путь закончится, и нужно завсегда наготове быть.

(Сенька зажмурил глаза, сказал заветные слова и нисколько не напугался, потому что увидел перед собой Смерть, ужас до чего собой прекрасную. Чего ж бояться, если она тебя ждёт?)

Но дальше хуже пошло.

Врать нельзя, без дела валяться нельзя, на перине пуховой спать нельзя (вообще нежить себя ни-ни), а надо себя всяко терзать, испытывать, закалять и в чёрном теле держать.

Послушал Сенька, послушал, и чего-то не захотелось ему этакую страсть выносить. И без того набедовался, наголодался, только-только к настоящей жизни принюхиваться стал.

– А попроще нельзя, без Пути? Чтоб только драться?

Маса от такого вопроса расстроился, головой покачал. Можно, говорит, но тигра тебе тогда не победить, только шакала.

– Ничего, с меня и шакала хватит, – заявил Скорик. – Тигра можно сторонкой обойти, ноги не отвалятся.

Японец ещё пуще закручинился. Ладно, говорит, ленивая душа, бес с тобой. Снимай курточку, будет тебе первый урок.

И стал учить, как правильно падать, если с размаху по морде бьют.

Сенька науку освоил быстро: исправно падал, через голову перекувыркивался и на ноги вставал, а сам всё ждал, когда же Маса спрашивать станет, откуда у хитровского голодранца богатство.

Нет, не стал.

Однако перед тем, как уйти, сказал:

– Господин спрашивает, не хочешь ли ты, Сенька-кун, ему что-нибудь рассказать? Нет? Тогда саёнара.

Это по-ихнему «пакеда».

И повадился в нумера ходить, дня не пропускал. Спустится Сенька к завтраку – а Маса уже сидит у самовара, весь красный от выпитого чаю, и хозяйка ему варенья подкладывает. Строгая мадам Борисенко от него вся размякала, румянилась. И чем только он её взял?

Потом начинался урок японской гимнастики. Честно сказать, Маса больше языком трепал, чем настоящему делу учил. Видно, задумал-таки, хитрый азиат, Скорика на свой Путь уволочь.

К примеру, обучал он Сеньку с крыши сарая вниз сигать. Сенька наверх-то залез, а прыгнуть не может, боязно. Это ж две сажени! Ноги переломаешь.

Маса рядом стоит, поучает. Это тебе, говорит, страх мешает. Ты гони его, он человеку без надобности. Только препятствует голове и телу своё дело делать. Ты ведь знаешь, как прыгать, я тебе показал и объяснил. Так не бойся, голова и тело всё сами исполнят, если страх мешать не будет.

Легко сказать!

– Вы чего, сенсей, вовсе ничего на свете не боитесь? – Это его так называть нужно было, «сенсей». «Учитель», значит. – Я думал, таких людей не бывает, кто совсем страха не знает.

Редко, говорит, но бывают. Господин, например, ничего не боится. А я одной вещи очень даже боюсь.

Сеньке от этих слов полегче стало.

– Чего? Мертвяков?

Нет, говорит. Боюсь, что господин или какой-нибудь хороший человек мне доверится, а я не оправдаю, подведу. Из-за своей глупости или невластных мне обстоятельств. Ужас, говорит, как этого страшусь. Глупость – ладно, она с годами проходит. А вот над обстоятельствами один Буцу властен.

– Кто властен? – спросил Скорик. Маса пальцем наверх показал:

– Буцу.

– А-а, Исус Христос.

Японец кивнул. Поэтому, говорит, я Ему каждый день молюсь. Вот так.

Зажмурил глазёнки, ладоши сложил и загнусавил чего-то. Сам же после и перевёл: «На Буцу уповаю, но и сам сделаю всё, что могу». Такая у них японская молитва.

Сенька фыркнул:

– Тоже мне японская. На Бога надейся, а сам не плошай.

Потом ещё однажды заговорили о божественном.

Мух у Сеньки в комнате много развелось. Видно, на крошки налетали – очень уж он лют был пирожные со сдобами трескать.

Маса мух не любил. Ловил их, как кот лапой, но чтобы раздавить или прихлопнуть – ни в жизнь. Всегда к окошку поднесёт, выпустит.

Скорик раз спросил:

– Чего вы, сенсей, с ними церемонии разводите? Шлёпнули бы, и дело с концом.

Тот в ответ: никого не нужно убивать, если можно не убивать.

– Даже муху?

Какая разница, говорит. Душа она и есть душа. Сейчас это муха, а если будет себя в своей мушиной жизни правильно вести, то в следующем рождении, может, человеком станет. К примеру, таким, как ты.

Сенька обиделся:

– Чего это, как я? Может, как вы?

Маса сказал на это, а если будешь хамить учителю, то сам после смерти станешь мухой. Ну-ка, говорит, уворачивайся. И как врежет Сеньке по роже – попробуй-ка, увернись. Только в ушах зазвенело.

Так вот и обучался японской премудрости.

И всякий раз в конце диковинный учитель спрашивал одно и то же: не желаешь ли, мол, чего господину передать.

Сенька глазами хлопал, отмалчивался. Не мог в толк взять, о чем спрос. Про клад? Или про что другое?

Маса, впрочем, никакой докуки не делал. Подождёт с полминутки, кивнёт, скажет своё «саёнара» и идёт себе восвояси.

Дни летели быстро. Урок гимнастики, урок грамматики, урок арифметики, урок французского, закрепление пройденного во французском ресторане, потом променад по магазинам, снова урок – изящных манер, с Жоржем, а там уж пора ужинать и на практикум. «Практикумом» Жорж называл вояжи в оперетку, танц-зал, бордель или какое другое светское место.

По утрам Сенька дрых допоздна, а встанешь, умоешься – уже и Маса тут как тут. И снова-здорово, чисто белка в колесе.

Пару раз, заместо практикума, заглядывал на Хитровку к Ташке – после темна и, конечно, не в сюртуке-фраке, а в прежней одежде. Как говорил Жорж, опашем.

Делал это так.

Нанимал на Трубе степенного, трезвого извозчика и непременно чтобы с номером, ехал на нем до Лубянки. Переодевался прямо в коляске, спустив пониже кожух.

На Лубянке, уже преобразовавшись из негоцианта в апаша, оставлял ваньку дожидаться. Плохо ли – сиди себе, спи, по целковому за час. Только уговор: с козёл сходить ни-ни, не то вмиг одежду с сиденья попрут.

Упрямая Ташка денег, какие Сенька давал, не брала. И от своих шалавских занятий отходить не желала, потому что гордая. Деньги, говорила, от мужчины кто берет – не за работу, а просто так? Либо маруха, либо супруга. В марухи я к тебе идти не могу, как мы есть с тобой товарищи. В супруги тоже не согласная, из-за французки (не то чтоб Сенька её жениться звал – это уж Ташка сама себе напридумывала). Сама сколько требуется заработаю. А не хватит, вот тогда ты мне поможешь, как товарищ.