А потом и вовсе отпустили бывшего врага в Мекку. Мне, кстати, что-то подсказывает, что если бы Великобритания выдала Кремлю Ахмеда Закаева, то ни балов, ни спектаклей, ни особняка он бы не дождался.
Так был ли покорен Кавказ? Косметически, внешне – был. Реально – едва ли. Ведь чеченцы не сдались, Байсонгур отказался следовать за Шамилем и ускакал куда-то в горы. А в Грозном, где стоял русский гарнизон, как в других крупных стратегических пунктах, уничтожили последовательно 16 памятников Ермолову. Но в горы никто не полез. Никто не стал добиваться от чеченцев ключей от их горы.
Кто-то захотел русифицироваться, кто-то не захотел. Выбор остался за горцами. В этом была великая мудрость Александра: посмотреть сквозь пальцы. Даже если чеченцы в горах никому не подчинялись. И война затихла и, как горный барс, ушла в пещеры и скалы зализывать раны. Русские жили своей жизнью, чеченцы и другие непокорные – своей. Я никогда не могла постичь, почему Александр понял горцев в таком странном платье и вовсе даже не христиан, говоривших что-то гортанное и непонятное, и не захотел войти в положение культурных и цивилизованных поляков, которые ходили в европейском платье, молились Христу и излагали свои идеалы на французском языке, для Александра почти родном.
Россия провела реформы, но поначалу Европа мешалась в ней с Азией (и до сих пор оно так). Лучше всех это понял Пастернак: «Барабанную дробь заглушают сигналы чугунки, гром позорных телег – громыхание первых платформ, крепостная Россия выходит с короткой приструнки на пустырь – и зовется Россиею после реформ». Рабские комплексы несчастного и глубоко невежественного народа, фабричных рабочих и крестьян (среди которых такие образованные юноши, как Желябов, были изгоями и париями – впрочем, далеко не все дворяне готовы были общаться на равных с разночинцами, будущими интеллигентами) должны были замедлить на десятилетия вестернизацию страны. Жандармы, «силовики» типа Трепова, чиновники, часть офицерства, ориентированная националистически, – все эти реликты Николаевской эпохи тоже лежали камнем на пути потока модернизации. Лежачим камнем. Но получились не десятилетия отставания от графика реформирования страны – столетия, и мы до сих пор еще не сумели подобрать дары Александра, которые уронили в кровь и грязь его современники.
Кому были нужны александровские реформы? Не Акакию Акакиевичу, не Ноздреву, не Чичикову, не Собакевичу, не генералу Скалозубу (с грибоедовских-то времен он точно до генерала дослужился!). Реформы оказались не нужны ни некрасовским бурлакам, ни его же ходокам к парадному подъезду, ни Герасиму, ни его барыне. А у Муму никто не спросил. Реформы были нужны Грише Добросклонову, некрасовскому протонароднику, Алеше Карамазову и его брату Ивану, Ивану Шатову, Николаю Ставрогину и Степану Трофимовичу из «Бесов», Пьеру Безухову, Андрею Болконскому, нескольким тургеневским и бунинским персонажам. Крошечному сегменту общества, студентам, образованным дворянам-западникам, журналистам, адвокатам, профессуре. И тут самое ужасное: гражданская война началась как раз между образованной молодежью и царем-реформатором. Я очень не люблю социалистов, а Александр мне нравился, и мне всегда хотелось разжиться машиной времени и объяснить Желябову, Перовской, Александру Михайлову и Верочке Фигнер, что они творят и чем все это для России кончится. Есть великий соблазн обвинить во всем несимпатичных мне социалистов. Но истина превыше всего, превыше симпатий и антипатий. Не только социализм загубил Реформацию + Просвещение, здесь еще сработали Империя и Властная вертикаль. М. Лорис-Меликова надо было звать не в 1880-м, а в 1862 году. До Польши. Там Александр споткнулся, и непоправимо споткнулся. Если восстание 1830 года было с точки зрения России хамством и неблагодарностью (у поляков был сейм, были Протоконституция, армия, университеты, самоуправление, и начали они военные действия первыми, посягая иногда на жен русских генералов), то про 1863 год этого не скажешь. У поляков уже ничего не было, и эта «пражская весна», сначала безоружная, не заслуживала столь зверского подавления. Поляки собирались в костелах и отмечали свои скорбные даты из 1830 года, из времен Костюшко. Расстреливать за это на улицах нельзя. В леса ушли 8—10 тысяч, а вешали и ссылали потом массово в Сибирь просто сочувствующих нонкомбатантов. Герцен и студенты поляков поняли, и «За вашу и нашу свободу!» звучало уж совсем не в такт реформам. А половина общества одобрила, и Катков-традиционалист и Герцен-сепаратист собрали под свои знамена глубоко расколотых представителей элиты. Это было хуже поля боя. Российские державники могли приручить горцев, но поляки в своем развитии, политическом и культурном, стояли выше, и их просто давили. Еще до танков. Россия подавилась Польшей, подавилась Империей, и это стало причиной гибели от асфиксии.
Кстати, российская администрация освободила польских крестьян, думая досадить польским панам-сепаратистам. Но это не помогло, и в 1920 году большевикам пришлось дивиться тому, что их войска било не только «панство», но и «беднейшее крестьянство».
Ишутинский кружок в 1860-х годах укрывал одного из вождей польского Сопротивления. А этот кружок был началом народничества в России. Расправа с поляками, депортация целых семей в Сибирь – это станет одним из пунктов обвинения Александру от Исполнительного комитета «Народной воли», когда царю вынесут смертный приговор. Д. Каракозов, первый российский террорист, стрелявший в Александра в 1866 году, был, конечно, фанатик и находился в ослеплении шахида. Но потом до него дошло, что он хотел убить человека, и он раскаялся, и писал императору, и просил о помиловании. Это был очень редкий прецедент: потом просить не будут, будут жаждать казни. Он не причинил вреда, и Александр обязан был его помиловать. Но он не помиловал, не понял, не сумел понять. И страшный счет был открыт, и эта первая виселица проросла сотнями других. Зачем было разгонять и арестовывать ишутинский кружок? Да, Каракозов был кузеном Ишутина, но это же не повод. Юрасов писал социальный задачник, Странден хотел освободить Чернышевского, Худяков просто был недоволен и писал «в стол». Да, хотели ходить по Уралу с лукошком прокламаций, но не пошли же. А ведь Ишутина приговорили к виселице и только под ней помиловали – 25-летней каторгой. И всех остальных, и его самого сгноили в Сибири, многие сошли с ума. Реформы и оппозиция не ходят одна без другой, но Александр этого не знал. Было рано, не успел понять.
И вся история с Чернышевским – чистый идиотизм. Зачем было делать мученика и знамя из бездарного писателя? Авторство прокламации с призывом Руси к топору так и не было доказано, а давать 14 лет каторги за то, что одни спали на гвоздях, а другие видели дурацкие сны и открывали швейные мастерские типа фаланстеров, нельзя. Это законом не запрещено. Александр был реформатор, но ржавая государственная машина мало подходила для реформ. Она могла только «держать и не пущать». Ведь граф Алексей Константинович Толстой, либерал, писатель, умница, сатирик, был совсем не социалист. Однако на вопрос о русской литературе он ответил царю, что она в трауре по случаю осуждения Чернышевского. Нельзя сажать даже плохих писателей. Графа надо было послушать. Не послушали.
В 1874 году студентов указом царя возвращают из-за границы. Вместе с благоприобретенным социализмом. Не надо было силой тащить их в Россию. Эти студенты были друзьями и родственниками некрасовского мальчика Саши, который вырос под портретом таинственного молодого генерала-декабриста. Дедушки. После александровской же амнистии дедушки вернулись, а Саши «выросли и узнали». И навсегда возненавидели свою власть. Между полицейской бюрократией, более заметной критическому взгляду, чем всходы реформ, и рабской массой народа интеллигенты (интеллектуал + вечный искатель истины, свободы и народного блага) чувствовали себя неуютно. Они попросили еще свободы и получили, как Оливер Твист, половником по голове. По молодости лет им показалось, что народу еще чего-то не хватает (не хватало образования, индивидуализма, рационализма, прагматизма, любви к свободе, а совсем не социальной справедливости). И родилось народничество, вначале на уровне карасей-идеалистов («Вот если бы все рыбы согласились…»), но потом дошло до идеологии Швондеров и Шариковых. Народ надо было развивать, учить культуре быта, любви к свободе, достоинству, учить читать газеты, не пить, работать в земстве, усердно трудиться, не рожать без счета, копить деньги, стричь ногти. Первый этап народничества был не так уж плох: акушерки, учителя, инженеры, землемеры, фельдшеры многому могли научить. Минус социалистические брошюры. Пушкина и «Колокол» надо было раздавать. Но дальше наступает полный абсурд: интеллигенты одеваются в лохмотья и притворяются «своими», рабочими, батраками, как Софья Бардина. Они, конечно, святые, но уже одержимые бездумной утопией. И жизни не видят, и знать ее не хотят.
