Голос Флер вывел его из задумчивости:

– Смотри! Те самые люди, которых мы видели в галерее.

– Какие люди? – пробурчал Сомс, хотя отлично понял, о ком она говорит.

– Красивая женщина, правда?

– Зайдем сюда, тут вкусные пирожные, – отрезал Сомс и, крепче прижав к груди ее локоть, завернул в кондитерскую. С его стороны это было очень необычно, и он сказал смущенно: – Что для тебя заказать?

– Ох, я ничего не хочу. Меня угостили коктейлем, а завтрак был семиэтажный.

– Надо заказать что-нибудь, раз мы зашли, – пробормотал Сомс, не выпуская ее руки.

– Два стакана чая, – сказал он, – и две порции нуги, но не успел он сесть, как сердце снова забило тревогу, побуждая его обратиться в бегство. Те трое… те трое тоже вошли в кондитерскую. Сомс услышал, как Ирэн что-то сказала сыну, а тот ответил:

– Ах, нет, мамочка, прекрасная кондитерская. Самая моя любимая.

И они втроем заняли столик.

В это мгновение, самое неловкое за всю его жизнь, осаждаемый призраками и тенями прошлого в присутствии двух женщин, которых только и любил он в жизни: своей разведенной жены и своей дочери от ее преемницы, – Сомс боялся не столько их, сколько своей двоюродной племянницы Джун. Она может устроить сцену, может познакомить этих двух детей – она способна на все. Он слишком поспешно стал кусать нугу, и она завязла на его вставных зубах. Прибегнув к помощи пальцев, он взглянул на Флер. Девушка сонно жевала нугу, но глаза ее были устремлены на юношу. Форсайт в Сомсе говорил: «Только начни чувствовать, думать – и ты погиб!» И он стал отчаянно отковыривать нугу. Вставные зубы! Интересно, у Джолиона тоже вставные зубы? А у этой женщины? Было время, когда он ее видел всю, как есть, без всяких прикрас, даже без платья. Этого у него никто не отнимет. И она тоже это помнит, хоть и сидит здесь спокойная, уверенная, точно никогда не была его женой. Едкая ирония шевелилась в его форсайтской крови – острая боль, граничившая с наслаждением. Только бы Джун не двинула на него весь вражий стан! Мальчик заговорил:

– Конечно, тетя Джун («Так он зовет сестру тетей? Впрочем, ей ведь под пятьдесят!»), ты очень добра, что поддерживаешь их и поощряешь. Но, по-моему, ну их совсем!

Сомс украдкой поглядел на них: встревоженный взгляд Ирэн неотступно следил за мальчиком. Она… она была способна на нежность к Босини, к отцу этого мальчика, к этому мальчику! Он тронул Флер за руку и сказал:

– Ну, ты кончила?

– Еще порцию, папа, пожалуйста.

Ее стошнит! Сомс подошел к кассе заплатить. Когда он снова обернулся, Флер стояла у дверей, держа в руке платок, который мальчик, по-видимому, только что подал ей.

– Ф. Ф., – услышал он ее голос. – Флер Форсайт, правильно, мой. Благодарю вас.

Боже правый! Как она переняла трюк, о котором он сам только что рассказал ей в галерее, – мартышка!

– Форсайт? Неужели? Моя фамилия тоже Форсайт. Мы, может быть, родственники?

– Да, вероятно. Других Форсайтов нет. Я живу в Мейплдерхеме, а вы?

– В Робин-Хилле.

Вопросы и ответы чередовались так быстро, что Сомс не успел пошевелить пальцем, как все было кончено. Он увидел, что лицо Ирэн загорелось испугом, едва заметно покачал головой и взял Флер под руку.

– Идем, – сказал он.

Она не двигалась.

– Ты слышал, папа? Как странно: у нас одна и та же фамилия. Мы родственники?

– Что такое? – сказал он. – Форсайт? Верно дальние.

– Меня зовут Джолион, сэр. Сокращенно – Джон.

– А! О! – сказал Сомс. – Да. Дальние родственники. Как поживаете? Вы очень любезны. Прощайте!

Он пошел.

– Благодарю вас, – сказала Флер. – Au revoir!

– Au revoir, – услышал Сомс ответ мальчика.

По выходе из кондитерской первым побуждением Сомса было сорвать свою досаду, сказав дочери: «Что за манера ронять платки!» – на что она с полным правом могла бы ответить: «Эту манеру я переняла от тебя!» А потому вторым его побуждением было, как говорится, «не трогать спящую собаку». Но Флер, несомненно, сама пристанет с вопросами. Он искоса поглядел на дочь и убедился, что она точно так же смотрит на него. Она сказала мягко:

– Почему ты не любишь этих родственников, папа?

Сомс приподнял уголки губ.

– С чего ты это взяла?

– Cela se voit[13].

«Это себя видит» – ну и выражение!

Прожив двадцать лет с женой-француженкой. Сомс все еще недолюбливал ее язык: какой-то театральный. К тому же в сознании Сомса этот язык ассоциировался со всеми тонкостями супружеской иронии.

– Почему? – спросил он.

– Ты их, конечно, знаешь, а между тем и виду не подал. Я заметила, они глядели на тебя.

– Этого мальчика я видел сегодня в первый раз в жизни, – возразил Сомс, и сказал чистую правду.

– Да, но остальных ты знал, дорогой мой.

Он опять искоса поглядел на дочь. Что она выведала? Не проболталась ли Уинифрид, или Имоджин, или Вэл Дарти и его жена? Дома при Флер тщательно избегали всякого намека на тот старый скандал, и Сомс много раз говорил Уинифрид, что в присутствии его дочери о нем и заикаться нельзя. Ей не полагалось знать, что в прошлом у ее отца была другая жена. Но темные глаза Флер, часто почти пугавшие Сомса своим южным блеском, смотрели на него совсем невинно.

– Видишь ли, – сказал он, – между твоим дедом и его братом произошла ссора. С тех пор обе семьи порвали всякое знакомство.

– Как романтично!

«Что она подразумевает под этим словом?» – подумал Сомс. Оно ему казалось экстравагантным и опасным, а прозвучало оно так, как если бы Флер сказала: «Как мило!»

– И разрыв продолжается по сей день, мы не возобновляем знакомства, – добавил он, но тотчас пожалел об этих словах, прозвучавших как вызов.

Флер улыбнулась. По нынешнему времени, когда молодежь кичится своей самостоятельностью и презрением к такому предрассудку, как приличия, этот вызов должен был раздразнить ее своенравие. Потом, вспомнив выражение лица Ирэн, он вздохнул свободнее.

– А какая ссора? Из-за чего? – услышал он вопрос дочери.

– Из-за дома. Для тебя это дело далекого прошлого. Твой дедушка умер в тот самый день, когда ты родилась. Ему было девяносто лет.

– Девяносто? А много есть еще Форсайтов, кроме тех, которые значатся в «Красной книге?»[14]

– Не знаю, – сказал Сомс. – Они теперь все разбрелись. Из старшего поколения все умерли, кроме Тимоти.

– Тимоти! – Флер всплеснула руками. – Как забавно!

– Ничуть! – проворчал Сомс.

Его оскорбило, что Флер нашла имя «Тимоти» забавным, как будто в этом скрывалось пренебрежение к его предкам. Новое поколение готово смеяться над всем прочным и стойким. «Загляни к старичку, пусть попророчествует». Ах! Если б Тимоти мог видеть беспокойную Англию своих внучатых племянников и племянниц, он, конечно, сказал бы о них крепкое словцо. И невольно Сомс поднял глаза на окна «Айсиум-клуба»; да, Джордж все еще сидит у окна с тем же розовым листком в руке.

– Папа, где это Робин-Хилл?

Робин-Хилл! Робин-Хилл, вокруг которого разыгралась та старая трагедия! К чему ей знать?

– В Сэрри, – пробормотал он, – неподалеку от Ричмонда. А что?

– Не там ли этот дом?

– Какой дом?

– Из-за которого вышла ссора.

– Да. Но что тебе до этого? Мы завтра едем домой, ты бы лучше подумала о своих нарядах.

– Благодарю! Они все уже обдуманы. Ссора, кровная вражда! Как в Библии или как у Марка Твена – вот занятно! А какую ты играл роль в вендетте, папа?

– Тебе до этого нет дела.

– Как! Но я ведь должна ее поддерживать?

– Кто тебе это сказал?

– Ты сам, дорогой мой.

– Я? Я, наоборот, сказал, что к тебе это не имеет никакого касательства.

– И я так думаю. Значит, все в порядке.

Она была слишком хитра для него: fine, как выражалась иногда о дочери Аннет. Остается только как-нибудь отвлечь ее внимание.