Осенью 1913 года, после издания книги, Юнга посетили два видения, которые преследовали его затем до конца жизни.

Одно из них привиделось ему, когда Карл Густав ехал в поезде и, как многие путешественники, рассеянно смотрел на мелькавший за окном пейзаж, вспоминая при этом другие горы, ущелья, реки и равнины. Внезапно в эти приятные воспоминания вторгся отдаленный гул и треск. Звук был настолько реальным, что Юнг выглянул в окно с другой стороны купе, чтобы понять, в чем дело.

Но так и не понял. То, что он видел, ничего не объясняло. Казалось, где-то к северу трещала по швам и разваливалась гигантская стена. Небо потемнело, гул стал оглушительным. В нем словно слились крики людей, вопли животных, грохот падающих зданий, рев прилива и беспрерывный шум дождя.

Юнг написал в дневнике: «Мне привиделся чудовищный поток, покрывший все северные земли. Он простирался от Англии до России, от Северного моря до подножия Альп. Когда же он стал приближаться к Швейцарии, я увидел, что горы растут все выше и выше, как будто защищая от него нашу страну. Разыгрывалась ужасная катастрофа. Я видел могучие желтые волны, они несли обломки каких-то предметов и бесчисленные трупы. Потом все это море стало кровью. Видение длилось около часа».

Две недели спустя, когда Юнг вернулся из поездки, видение повторилось. «Оно было еще более кровавым и страшным, — писал он. — Некий внутренний голос сказал мне: "Смотри, так будет"».

Целый год он ничего подобного больше не видел; затем, весной и летом 1914 года, апокалиптические картины повторились во сне.

«Мне трижды снился один и тот же сон, — писал Юнг. О том, как в середине лета вдруг наступает арктический холод и вся земля покрывается льдом. Так я видел Лотарингию с ее каналами, замерзшую и совершенно обезлюдевшую».

Проснувшись после одного из таких видений, Юнг надел халат и в полном отчаянии вышел в сад.

«Так будет, — думал он. — Так будет».

И тут ему вспомнился последний разговор с Пилигримом — слова, которые потрясли его тогда.

«Мы никогда не собирались в самый разгар битвы. Но когда на поле боя начиналось что-нибудь интересное, мы выходили на крепостную стену и стояли там под зонтиками и обмахиваясь веерами. Особенно если в поединке сходились двое человек — или богов, если хотите».

Юнг представил смутно различимые сквозь дым и дождь фигуры на троянской крепостной стене, стоящие над полем боя.

И подумал: «Даже если он прав, это случилось так давно, что никакие археологи не смогут подтвердить, что они и впрямь там стояли».

А потом в мозгу невольно снова всплыла фраза: «Так будет». Ночь была так прекрасна — лучше не придумаешь. Ясное небо заливал лунный свет. В саду перекликались друг с другом сверчки и лягушки. На трубу дома села гигантская сова, оглядывая свои владения. Где-то вдали залаяла собака. В роще заливались соловьи, в воздухе сверху вниз ныряли козодои, охотясь за мошками. Юнг чуть не зарыдал, глядя на это совершенство.

И тем не менее…

— И тем не менее, — сказал он вслух, — нам всем грозит опасность. Не знаю какая — но грозит.

Опасность жила в его снах и видениях — обваливающиеся стены, кровавые волны, трупы на воде, обломки цивилизации и скованный морозом пейзаж.

Предвидение.

Да.

Оно надвигалось.

Что-то.

Юнг стоял, ежась под пристальным взглядом совы. Впервые в жизни ему на ум пришла мысль о самоубийстве. Тоска была невыносимой — тоска от этой чудовищной уверенности. Все ясно. Мир катится к концу. Зачем ждать?

В тумбочке у Юнга лежал заряженный револьвер на случай ночных грабителей. Он так редко вспоминал о нем, что мысль о револьвере удивила его.

Сталь, холодящая ладони…

На этой лужайке, с ногами, мокрыми от росы…

Юнг пошел к дому.

Ухнула сова.

Юнг глянул вверх.

Казалось, на него смотрит сам Старик — вернее, Пилигрим, — серый в лунном свете.

И говорит: «Не надо!»

«Подожди, — подумал Юнг. — Умереть ты всегда успеешь».

Он спустился к берегу, сел на скамейку и закурил сигару, зажав в левой руке маленький камушек.

«Посмотрим, что будет, — сказал он себе. — Давай подождем и посмотрим, что будет».

Это было в среду, тридцать первого июля 1914года.

А первого августа вся Европа проснулась под грохот орудий.

Война, ворвавшаяся в повседневную жизнь в виде заголовков, прокламаций, истеричного воя сирен и потока беженцев, ощущалась повсеместно. Швейцария, хотя и нейтральная, не избежала общей участи. Ужас туманом окутал каждую человеческую жизнь. Никто не мог остаться в стороне.

Число пациентов в Бюргхольцли резко возросло. Случаев шизофрении стало в три раза больше, потом в четыре, а потом врачи сбились со счета. Казалось, умалишенные были повсюду.

Перед Юнгом сидели люди в состоянии кататонии, во взгляде которых не осталось ничего человеческого, и беззвучно молили о помощи.

А он ничем не мог им помочь.

Он больше не верил в свои теории — или в их применение. Кроме того, у него появился страх перед чистым листом. За исключением необходимых больничных записей, он больше ничего не писал. Даже дневник свой забросил.

И вдобавок ко всему в 1914 году Эмма родила.

Новая жизнь была результатом все более продолжительных визитов Тони Вольф и возрастающего страха Эммы, что она теряет мужа, причем не только из-за любовницы, но и из-за его «безумия».

Что ж…

У нее родилась девочка. Эмма дала ей имя Эмма. «Моя». Юнг называл ее «помехой». Она стояла у него на пути.

Юнг сам был полем боя. В его душе гремели залпы из всех орудий. Окружающие, за исключением Тони Вольф и жены (во всяком случае, он на это надеялся), стали врагами. Его можно было расчертить, как карту Европы. Каждый день он просыпался и месил в Бельгии грязь, еле волоча под дождем ноги, и каждую ночь погружался, по собственному выражению, в «германскую тьму» — Gotterdammerung — шума и ярости.

Так продолжалось всю весну 1915 года.

А потом, как-то ночью …

Впервые с тех пор, как разразилась война, Юнг взял ручку и начал писать.

«Разве это не прекрасные слова? — написал он в своем дневнике. — «А потом, как-то ночью …».

А потом, как-то ночью мне приснился сон. Я увидел своего старого друга Пилигрима, моего Старика, стоящего на руинах стены. И он сказал мне: «Полезай сюда!» Увидев руины, я, естественно, побоялся карабкаться на них во тьме, хотя он стоял там, освещенный то ли солнечным, то ли лунным светом. Я только потом понял, что раз кругом была ночная мгла, значит, его освещала луна, а не солнце.

— С этого все начинается, — сказал он. — Пожалуйста, иди сюда и посмотри, что я хочу тебе дать.

Я стоял, не шевелясь. В конце концов, я же знал, что он умер. Неужели он хочет сказать, что все начинается со смерти? Я не мог и не хотел в это верить.

— Вот он! — сказал Старик. — Держи. Я дарю его тебе.

Я боялся смотреть. Но все-таки поднял глаза и увидел, что он держит в руке камень — красный, с квадратными гранями.

Подул ветер.

На Старике была длинная светлая хламида. Казалось, передо мной стоит сам пророк Иов. Или Илия, или Исайя… Кто знает?

— Все было и будет всегда, — сказал он. — Нет ничего нового под солнцем.

По-прежнему охваченный страхом, я не промолвил ни слова.

— Конец света, — продолжал он, — наступает каждый день. И каждое утро мир рождается заново. Но не для тебя — пока ты не примешь этот дар.

Я подошел к нему, вдыхая морозный воздух. Казалось, все вокруг было сковано льдом.

— Пожалуйста!

Я был поражен. Он просил у меня прощения за свою вечную непреклонность — и вечное нежелание жить.

Я протянул ладонь. Он положил в нее камень — квадратный, красный, горячий и живой.

— Пока только один, — сказал Старик. — Тебе понадобятся еще.