Юнг отметил, что Форстер не заговорил с Пилигримом, хотя ему явно этого хотелось. Пилигрим тоже не сказал ему ни слова.

Кесслер — что тоже не ускользнуло от внимания Юнгa — смерил Форстера почти презрительным взглядом. Теперь он мой, и ты его больше не получишь! Юнг еле сдержал улыбку. «Странные создания эти слуги, — подумал он. — Они такие собственники! Как дети, хвастающиеся своими игрушками».

Родственников и знакомых представили друг другу. Пилигрим не был знаком с парой Мессажер, в то время как у Юнга возникло смутное впечатление, что он видел их раньше. Но густая вуаль мадам Мессажер не позволяла разглядеть черты лица. Муж у нее был привлекательный, однако ничем не примечательный. Такое лицо каждый день можно увидеть в ресторанах, банках и на пароме из Кюснахта — приятное, невыразительное и совершенно непорочное.

После того как назвали все имена, Юнг взял инициативу на себя и шагнул к катафалку. Проходя мимо гроба, видневшегося через окошко, члены процессии ненадолго останавливались и склоняли головы, а католики осеняли себя крестом. Затем они продолжали свой путь по дороге, с которой на время завернули весь общественный транспорт, подходили к группе родственников и выражали им свое соболезнование.

Когда Мессажеры представлялись семье Куотермэн, Форстер смотрел на них во все глаза. Был ли молодой муж знакомым лорда Дэвида? Действительно ли они учились вместе в школе, как он предполагал? Похоже, что нет. Молодые люди определенно виделись впервые.

Пилигрим пожал руку лорду Куотермэну и двум сыновьям, а затем его обняли все дочки, причем леди Темпл — с особой теплотой. Пилигрим почти ничего не говорил, однако Юнг заметил, что он готов разрыдаться. Возможно, не только потому, что они собрались проводить Сибил в последний путь, но и потому, что Пилигрим впервые встретился со старыми друзьями после своих злоключений.

Постояв минуту в молчании, лорд Дэвид и Тоби без какого-либо видимого сигнала подошли к задней части катафалка, вытащили вместе с возницей и его помощниками гроб на свет Божий и понесли к вагону.

Лорд Куотермэн, опираясь на руку леди Марго, поцеловал крышку красного дерева — и неожиданно рухнул на гроб, обхватив его руками. Леди Кэтрин и Марго пришлось чуть ли не силком оттащить его в сторону.

Вагон подали ближе, вуали у дам взметнулись в воздух, точно флаги, все склонили головы — кроме Пилигрима.

В самый последний момент, положив фиалки на гроб, он во всеуслышание произнес: «Ave atque vale» (здравствуй и прощай, лат.) и отвернулся.

Потом протянул монетку леди Темпл со словами:

— Ты знаешь, что с ней делать.

Она кивнула.

Церемония закончилась. Сопровождающие лица уволокли Сибил во тьму, и она пропала из виду.

В тот вечер после ужина Юнг задумчиво сидел под лампой за столом, перебирая в памяти события дня. Перед ним лежал открытый дневник, в котором он уже описал проводы останков Сибил Куотермэн и печальное возвращение в клинику.

Фиби Пиблс уехала в Англию, чтобы служить горничной леди Кэтрин Прайд — дочери Сибил, которую все звали Кейт и которая в один прекрасный день станет ярчайшей театральной звездой Британии.

Форстер вернулся в отель «Бор-о-Лак» в компании очаровательной, хотя и таинственной пары Мессажер, чьи отношения с леди Куотермэн остались загадкой. Ни Форстер, ни Пилигрим на прощание даже не кивнули друг другу. Еще одна загадка.

Пока ландо, в котором ехали Пилигрим, Кесслер и сам Юнг, катило через леса и сады наверх, к клинике, Пилигрим сидел на заднем сиденье, точно свергнутый король, отказываясь признавать попутчиков и вообще весь окружающий мир. Взгляд его был устремлен внутрь, пустые ладони лежали недвижно, в темных очках отражались проплывающие мимо деревья и облака.

Кесслер был в трауре — как он признался вечером матери, по утраченному ангелу, быть может, самому прекрасному на свете. На станции, стоя у гроба, он размышлял о той, что бывает с ангелами после смерти. Мать, выслушав все это, воздержалась от замечаний; она боялась упоминать крылатые существа. «Как и все мы, они, наверное, возвращаются на небеса», — коротко ответила она.

Юнг разделял печаль Пилигрима. Ему было грустно оттого, что судьба так жестоко обходится с людьми. Оттого, что победа — если и когда ее добьешься — может быть завоевана только ценой потерянных мечтаний, рухнувших надежд и испорченных взаимоотношений. Люди теряют друзей, отталкивают, предают, перестают встречаться. Мужья, жены и любовники расстаются, детей бросают. Где — не важно. Везде. Болезни вместо здоровья, усталость вместо энергии, страх, сменяющий радость, слабоумие, сменяющее разум… А потом смерть. Такова история жизни его родителей — не только каждого по отдельности, но и супружеской пары вместе. Все детство Юнга было омрачено тенью их неудач — неспособности отца отыскать путь к Богу и потерпевших крах усилий матери установить связи с реальностью. А ведь они всю жизнь положили на то, чтобы найти эти связи… Подумать только! Это более чем печально, решил Юнг. Это несправедливо.

И все же ему пришлось признать, что своими последними поступками Сибил Куотермэн достигла своего рода победы. Ее жизнь завершилась, как она писала, жертвоприношением неведомому богу. Возможно, это бог разума, который примет также Пилигрима. Сибил отдала Пилигриму все силы, стараясь найти безопасное место, где он мог бы провести остаток своих дней.

Сидевшего во мгле в окружении ламп и спящей семьи Юнгa посетило первое видение, касающееся его собственного краткого земного пути. Такие озарения будут у него и потом почти религиозные, но не совсем. Он тщательно избегал всего, связанного с религией. Не задумываясь, он вдруг написал в открытом дневнике: «Счастье — не наша цель». И дальше: «Погоня за счастьем отвлекает нас от нашей истинной судьбы, которая состоит в полной реализации себя».

В полной реализации себя.

Юнг откинулся назад, вытащил из кармана носовой платок, вытер очки, лоб и губы.

«С работой в клинике в Бюргхольцли, — написал он, — в моей жизни появилось новое содержание… Это был своего рода постриг в миру, я словно дал обет верить лишь в возможное, обычное, заурядное; все, что имело значение, — исключалось, все необыкновенное — редуцировалось, сводилось к обыкновенному. С этого времени передо мной было лишь то, что на поверхности». (К.Г.Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления». Пер. с нем. И.Булкиной)

Юнг задумался. «Да, на поверхности. Заклинание Фуртвенглера: «Сделай это!», Менкена: «Есть только то, что есть» и мое собственное: "Луна! Луна!"…»

Он вновь взялся за перо. «Только начала без продолжений, события без внутренней связи, знания, ограничиваемые все более узким кругом специальных вопросов, мелкие неудачи занимали место серьезных проблем, горизонты сужались, духовная пустота и рутина казались нескончаемыми…» (К.Г.Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления». Пер. с нем. И.Булкиной)

Юнг наполнил стакан — опустошенный всего один раз — и раскурил сигару, потухшую в пепельнице. Но все это только отвлекало. Бренди обожгло горло, дым наполнил легкие, а запах серной спичечной головки заставил его снова протереть глаза.

И опять — ручка.

«На полгода я заключил себя в этот монастырь для того, чтобы вполне проникнуться жизнью и духом психиатрической лечебницы, я от корки до корки прочел все пятьдесят томов «AlIegemeine Zeitschrift fur Psychiatrie» (журнал общей психиатрии, нем), чтобы ориентироваться в существующей на тот момент научной ситуации. Я хотел знать, как человеческий дух реагирует на собственные расстройства и разрушения, потому что психиатрия казалась мне ярким выражением той биологической реакции, которая завладевала так называемым здоровым сознанием при контакте с сознанием расстроенным» (К.Г.Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления». Пер. с нем. И.Булкиной).

И все же … Все же …

Перо зависло в воздухе.

Юнг отложил его и дописал дальше только в уме: «Реализация себя — это все, что может и должно быть. Того Я, что существует в каждом и жаждет вдохнуть полной грудью.