Пинэтаун ставит на маленький раскладной столик походный микроскоп и вставляет стекла с тончайшими срезами пораженной ткани. Коллекцию великолепных срезов подарил мне в Якутске Николаевский. Пастухи подходят к столику, осторожно трогают своими мозолистыми руками блестящие позолоченные клеммы и, смешно щурясь, приникают к окуляру. В ярком поле микроскопа мерцают крошечные клетки микробов копытки с голубоватой зернистой протоплазмой, увеличенные в две тысячи раз.

В яранге раздаются удивленные восклицания. Сквозь линзы микроскопа оленеводы видят невидимого врага. Старый Рынтыиргин долго рассматривает голубые клеточки и наконец, оторвавшись, говорит:

— Теперь душить их будем… Маршруты хорошие делать надо…

Противоэпидемические маршруты намечают все участники совещания. Припоминают каждый приметный холм, каждое подходящее урочище, каждый клочок пастбища с питательной растительностью.

Цветной тушью мы с Пинэтауном разрисовываем на листе полотняной кальки новые маршруты стад в приморской тундре между устьем реки Белых Гусей и Алазеей. По линии каждого маршрута отмечаем места и сроки стоячок. Получается настоящий график движения оленьих стад.

Рынтыиргин предлагает оставить у Большого озера семьи всех трех бригад и двигаться с оленями по спасительным маршрутам налегке, с одними пастухами.

Собрание принимает предложение старейшего пастуха. Рынтыиргину поручают охрану лагеря и организацию рыболовной бригады из остающихся стариков и женщин.

Нанга слушает совещание пастухов с необычайным волнением. Она сидит рядом с Геутваль около Пинэтауна и внимательно наблюдает за всем, что происходит в яранге.

Когда начинают выступать молодые пастухи, растерянная улыбка освещает смуглое личико девушки. Нанга тревожно посматривает на стариков, словно опасаясь, что они оборвут эти речи.

Берет слово и Геутваль. Смущенно краснея, громким голосом она заявляет, что девушки стойбища сошьют в дальнюю дорогу всем пастухам по две пары запасных летних торбасов.

Геутваль опускается на свое место. Нанга порывисто обнимает подругу и прижимается к ее плечу. Две слезинки повисают на густых ее ресницах.

Я вдруг понимаю девушку — Нанга никогда не видела свободной жизни простых людей нашей тундры. Откуда же принесли ее на плоту волны? Где ее родина?

— Эгей, черноволосенькая! Иди смотреть стеклянный глаз.

Пинэтаун замечает волнение девушки, и ему хочется развлечь ее. Нанга тихо подходит к столику и приникает к окуляру. Алые губы ее приоткрываются. Она протягивает руки и шарит, чуть не опрокидывая микроскоп, — ей хочется поймать голубые клеточки.

— Ой, дикая важенка! — Пинэтаун осторожно отводит руки Нанги от микроскопа.

После собрания, когда полуночное солнце низко опускается над тундрой, мы распечатываем посылку помполита — кожаный мешок с литературой. Пинэтаун громко читает в кругу пастухов фронтовые известия с Большой земли.

Оглядывая взволнованные лица пастухов, я думаю о том глубоком переломе, который совершился в сознании коренных жителей полярной тундры.

Пинэтаун не успевает окончить политинформацию — в ярангу вбегает Кауратыргин. Проворный малыш спешит сообщить очередную новость:

— Кольцевик, кольцевик приехал, почту привез!

Появление кольцевика — курьера из совхоза — неожиданное событие. Тундровые озера, болота и речки, разлившиеся после весеннего паводка, преграждают еще путь к нашему участку. Только важное поручение может привести курьера в Алазейскую тундру за четыреста километров от центральной усадьбы.

Все выходят из яранги встречать гостя.

Двое путников на мшистой террасе распрягают оленей, выпуская их на пастбище. Отряхиваясь, животные бегут к озеру, где рассыпался наш табун. Кольцевика пастухи хорошо знают. Зимой он часто привозит почту с центральной усадьбы совхоза. Второй путник, склонившись у легковой нарты, стоит к нам спиной. Неторопливо он распутывает оленью упряжь.

— Чандара! — глухо вскрикивает Нанга.

Человек у нарты быстро оборачивается. Никогда не забуду его лица: скуластое, худое, изрезанное глубокими, как шрамы, морщинами, с орлиным носом над тонкими губами, оно напоминает лицо индейца.

Острыми черными глазами старик шарит по лицу Нанги. Девушка бледнеет и прячется за спину Пинэтауна.

Подходит Кемлилин.

— Приехал? — спрашивает он курьера.

— И… — отвечает молодой пастух на чукотское приветствие.

— Новости есть? — спрашиваю я, складывая простые чукотские слова.

— Бумагу тебе привез, — отвечает курьер, протягивая лист, исписанный размашистым почерком помполита.

Почту Петр Степанович отправил с курьером накануне урагана. Он сообщал, что в Якутске решили вдвое увеличить оленеводческий совхоз. Директор совхоза улетел в Якутск просить дополнительных пастбищ, взвалив на плечи помполита все хозяйство в самое трудное время летних эпидемий. Помполит принял совхоз и предлагал тотчас явиться на усадьбу организовать противоэпидемические маршруты оленьих стад на берегах Восточной тундры.

Кемлилин разговорился по-чукотски с мрачным спутником курьера.

— Кемлилин, спроси старика, знает ли он Нангу?

— Старик говорит, что она его дочь.

— Дочь?!

Нанга держится около Пинэтауна и не проявляет родственных чувств к незнакомцу. Широко раскрытыми глазами она следит за движениями старика, словно зверек, затравленный охотником. Старик повелительно говорит ей что-то на гортанном непонятном языке. Нанга ежится, словно получив удар.

— На каком языке переговаривается этот человек с Нангой?

— «На языке своих отцов», — переводит бригадир туманный ответ старика. — Не хочет он говорить.

— А где он живет и почему Нанга очутилась на плоту?

Ответ гостя уклончив: «Живет далеко, кочует в тундре; девчонка уехала из стойбища с бабушкой; как очутилась на плоту, не знает».

Кольцевик встретил неразговорчивого гостя в глухой тундре на полпути между Колымой и рекой Белых Гусей. Он ехал на легкой грузовой нарте. В упряжке у него были необычайно крупные ездовые олени ламутской породы. Когда встретились, спрашивал, не видел ли кольцевик нарту с девушкой и старухой. Дальше они поехали вместе.

— Пусть старик спросит у Нанги, где бабушка?

Кемлилин переводит просьбу. Гость, насупившись, резко спрашивает что-то девушку, небрежно кивнув в мою сторону.

Нанга тихо отвечает, неожиданно опускается на мягкий ковер тундры и горько плачет.

— «Большая волна унесла старуху в море», — дословно переводит Кемлилин безжалостный ответ приезжего.

Тонкие губы старика складываются в змеистую усмешку.

— Не плачь… — Я осторожно поднимаю Нангу и глажу пышные черные волосы.

Она доверчиво прижимается смуглой, мокрой от слез щекой к моей руке.

Вдруг резкий окрик старика заставляет ее вздрогнуть. Опустив голову, она тихо бредет к нарте.

— Не бойся, Нанга… — Пинэтаун шагает к старику. Глаза юноши сверкают, и желваки перекатываются на скулах. — Зачем кричишь на девочку? — тихо и зло говорит он.

Старик словно не слышит Пинэтауна. Недобрыми черными глазами он безразлично смотрит на юношу, как на пустое место, потом вытаскивает расшитый кисет и неторопливо закуривает длинную трубку, выточенную из березового корня. Трубка сделана из такого же материала, что и березовая чашечка Нанги.

Но больше всего меня поражает кисет старика из черной замши, украшенный замысловатым орнаментом. На темном поле вышит мелким бисером голубой орел, словно слетевший с татуированной груди Нанги.

— Кемлилин, спроси, почему у Нанги на груди и на его кисете один и тот же знак синего орла?

В глазах старика мелькает тревога. Он быстро прячет кисет. Ого, он, кажется, знает русский язык и скрывает это.

— Так себе… — уклончиво отвечает по-чукотски Чандара бригадиру.

Нанга приносит с нарты приезжего вьючные мешки. Жалко смотреть на нее — она поникла, точно увядший цветок. Старик вытаскивает из вьюка легкий полог из бязи и растягивает около яранги Кемлилина. Не нравится мне этот человек. Вижу, что Нанга против воли подчиняется власти старика, и не понимаю причины ее страха и покорности. Пинэтаун мрачно следит за гостем.