– Пробыл два года в Веллингтоне и Кембридже. Потом подвернулось место на чайной плантации, и я, не долго думая, упорхнул туда.

– Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Решили, чем хотели бы заняться?

Молодой человек выпрямился:

– Вообще-то я согласен на все, сэр. Но особенно хорошо знаю лошадей. Я уже думал, нельзя ли устроиться в скаковую конюшню, или на конский завод, или где-нибудь при манеже.

– Это мысль! Странная судьба у лошади: чем больше вымирает, тем больше входит в моду. Я поговорю с моим кузеном Джеком Масхемом. Он коннозаводчик и вбил себе в голову, что в английскую лошадь нужно вторично влить арабскую кровь. Он уже выписал арабских маток из-за границы. Не исключено, что ему потребуется помощник.

Молодой человек вспыхнул и улыбнулся:

– Страшно любезно с вашей стороны, сэр. О лучшем я и не мечтаю. Я ведь имел дело с арабскими лошадьми для игры в поло.

– Видите ли, – задумчиво произнёс сэр Лоренс, – я никому так не сочувствую, как людям, которые действительно нуждаются в работе и не могут её найти. Конечно, надо подождать конца выборов. Если социалистов не свалят, коннозаводчикам придётся пустить свои табуны на мясо. Вы только представьте себе, как за чаем вы кладёте на кусок хлеба с маслом ломтик победителя дерби! Вот уж истинная "отрада джентльмена"!

Баронет встал:

– А пока – спокойной ночи. Этой сигары мне как раз хватит до дому.

Крум тоже поднялся и стоял, пока худая, подвижная фигура собеседника не исчезла в дверях.

"Страшно славный старик!" – подумал он, опустился в глубокое кресло и, решив не терять надежд, замечтался о Клер, лицо которой рисовал перед ним дым его трубки.

В холодный туманный вечер, который газеты единодушно провозгласили "историческим", Черрелы собрались в своей кондафордской гостиной вокруг портативного приёмника – подарка Флёр. Что возвестит голос диктора блаженство рая или приговор судьбы? Все пять членов семьи были непоколебимо убеждены, что на карту поставлено будущее Великобритании и что это убеждение не продиктовано им ни классовой, ни партийной принадлежностью. Они полагали, что руководствуются патриотизмом и чужды личной заинтересованности. И если, думая так, они совершали ошибку, то вместе с ними в неё впадало множество других британцев. Правда, у Динни порой мелькала мысль: "Да разве кто-нибудь знает, что спасёт страну и что погубит?" Но даже она не представляла себе, каковы те не поддающиеся учёту силы и причины, которые преобразуют и направляют жизнь народов. Газеты и политики сделали своё дело: день выборов приобрёл и в её глазах значение поворотного пункта. Динни сидела в платье цвета морской воды около подарка Флёр и ждала десяти часов, чтобы включить приёмник и настроить его на нужную волну. Тётя Эм трудилась над новым куском французской вышивки, и очки в черепаховой оправе ещё больше подчёркивали орлиный изгиб её носа. Генерал нервно перелистывал "Тайме", то и дело вытаскивая из кармана часы. Леди Черрел сидела не шевелясь и слегка подавшись вперёд, как ребёнок в воскресной школе, когда он ещё не знает, будет ли ему скучно. Клер прилегла на диван; Фош свернулся у неё в ногах.

– Пора, Динни, – объявил генерал. – Включай эту штуку. – Динни повернула рукоятку, и «штука» разразилась музыкой.

– "Кольца у нас на пальцах, бубенчик привязан к ногам. Музыка всюду с нами, звучит она в такт шагам", – вполголоса продекламировала девушка.

Музыка смолкла, и раздался голос:

– Передаём предварительные результаты выборов: Хорнси… Консерваторы – без перемен.

Генерал вставил: "Гм!" – и музыка загремела снова.

Тётя Эм поглядела на приёмник и попросила:

– Уйми его, Динни! Он меня оглушает.

– Он всегда такой громкий, тётя.

– Блор что-то делает с нашим при помощи пенни. А где это Хорнси? На острове Уайт?

– В Мидлсексе, дорогая.

– Да, конечно. А я как раз думала о Саутси. Он опять заговорил!

– Прослушайте дополнительные данные о ходе выборов… Победа консерваторов, поражение лейбористов… Консерваторы – без перемен… Победа консерваторов, поражение лейбористов…

Генерал вставил: "Ага!" – и музыка загремела снова.

– Какое приятное большинство! – заметила леди Монт. – Очень отрадно.

Клер поднялась с дивана и устроилась на скамеечке у ног матери. «Тайме» выпал из рук генерала. Голос продолжал:

– Победа национал-либералов, поражение лейбористов… Консерваторы без перемен… Победа консерваторов, поражение лейбористов…

Музыка то гремела, то замирала, и тогда раздавался голос.

Лицо Клер становилось всё жизнерадостней, оттеняя снизу бледное и чуткое лицо леди Черрел, с которого не сходила улыбка. Сэр Конуэй то и дело восклицал: "Ото!" или "Недурно!"

Динни думала: "Бедные лейбористы!"

А голос по-прежнему сулил блаженство рая.

– Потрясающе, – восхитилась леди Монт. – Меня что-то клонит ко сну.

– Идите ложитесь, тётя. Я суну вам под дверь записку, когда пойду наверх.

Леди Черрел тоже встала. Когда они ушли, Клер снова прилегла на диван и, казалось, задремала. Генерал сидел неподвижно, словно загипнотизированный песней победы. Динни заложила ногу на ногу, закрыла глаза и думала: "Переменится ли что-нибудь на самом деле, и если да, какое мне до этого дело? Где он? Сидит у приёмника, как и мы? Где? Где?" Тоска по Уилфриду охватывала её теперь реже, чем раньше, но все ещё достаточно часто. С того дня, шестнадцать месяцев назад, когда он бежал от неё, она ничего о нём не слышала. Возможно, он умер. Только раз, только один раз она изменила своему решению никогда не возвращаться к постигшей её катастрофе и спросила о нём Майкла. Тот ответил, что Компсон Грайс, издатель Уилфрида, кажется, получил от него письмо из Бангкока. Дезерт сообщал, что здоров и снова начал писать. С тех пор минуло уже девять месяцев. Покров чуть приподнялся и опять упал. Сердце болит, но она к этому привыкла.

– Папа, два часа. Дальше будет одно и то же. Клер уже заснула.

– Я не сплю, – возразила Клер.

– И напрасно. Я выпущу. Фоша погулять, и пойдём наверх.

Генерал поднялся:

– Сегодня настоящий праздник! Думаю, что теперь нам станет полегче.

Динни распахнула балконную дверь и подождала, пока обрадованный Фош выскочит в сад. Было холодно, над землёю плыл туман, и девушка закрыла дверь. Не сделай она этого, Фош пренебрежёт обычным ритуалом и с ещё большей радостью вернётся в дом. Динни поцеловала отца и Клер, потушила свет и вышла в холл. Камин почти догорел. Девушка поставила ногу на край решётки и задумалась. Клер говорит, что не прочь поступить секретарём к одному из новых членов парламента. Судя по последним известиям, таких будет немало. Почему бы её сестре не устроиться к их собственному депутату? Он однажды обедал у них и сидел рядом с Динни. Симпатичный человек, начитанный, не ханжа. Он даже сочувствует лейбористам. Но считает, что они ещё не вышли на собственную дорогу. Словом, он – то, что подвыпившие молодые люди в какой-то пьесе называют "тори-социалистом". Он держался с нею вполне откровенно, непринуждённо и весело. Как мужчина тоже привлекателен: вьющиеся каштановые волосы, загорелый, тёмные усики, голос высокий, но довольно мягкий; в общем, достойная личность – характер энергичный и прямой. Но у него, видимо, уже есть секретарь. Впрочем, если Клер всерьёз подумывает об этом, можно узнать.

Девушка пересекла холл и открыла дверь, ведущую в сад. Снаружи стоит скамейка; Фош, наверно, забился под неё и ждёт, когда его впустят. Так и есть; он вылез, вильнул хвостом и побрёл к плошке, где держат воду для собак. Как холодно и тихо! На дороге – ни души; не слышно даже сов; застывшие, залитые лунным светом сад и поля безлюдны вплоть до виднеющейся вдалеке линии рощ. Это Англия, убелённая инеем, равнодушная к будущему, не верящая в голос, который сулит ей блаженство рая, старая, неизменная и всё-таки прекрасная, несмотря на падение фунта и отказ от золотого стандарта! Динни смотрела в умиротворённую ночь. Люди, политика – как мало они значат, как быстро исчезают, испаряясь, словно роса, в прозрачную беспредельность сотворённой богом, игрушки! Какой удивительный контраст – страстная напряжённость человеческого сердца и непостижимо холодное безразличие времени и пространства! Как примирить их, как сочетать?