— Нет, на этой неделе у меня будет только два приступа. Один завтра утром, второй на другой день вечером. Но они будут легкими и непродолжительными.

Мейснер, сидевший возле пациентки, встал. Никто из присутствовавших не произнес ни слова — мы все выжидательно смотрели на него. Он вдруг улыбнулся мне и развел руками.

— Ну что ж, господин контролер, — сказал он. — Лечение началось.

Он дал больной поспать в течение часа.

3 февраля

Вчера я заглянул к Штайнеру и рассказал ему обо всем, что произошло. Он выслушал меня, не сказав ни слова. Сидел, уставившись на свои тяжелые руки, светлая бородка всклокоченная, грязная. И весь он какой-то неопрятный. Думаю, на него тяжело повлияли события последних дней. Он более чувствителен, чем о нем думают.

— Как поживает Мария? — вдруг без всякого перехода спросил он.

Я начинаю понимать, что Мейснер строит обширные планы. Он, без сомнения, не намерен ограничиваться чисто медицинской сферой. Он рассказал мне, что пишет труд о государственном управлении.

Я спросил, идет ли речь об управлении только Зеефондом.

Он посмотрел на меня взглядом, который я истолковал как презрительный. «Нет, — ответил он, — мой труд имеет более обширный смысл».

Ходят упорные слухи, что он намерен применить свои теории на практике. Неделю назад в припадке откровенности он показал мне вырезку из «Анцайген», газеты, которую издает в Гёттингене некий господин Шлёцер. Подчеркнутые Мейснером строки гласили:

«Одна из величайших в мире наций, нация, одна из самых прославленных на поприще культуры, наконец, сбрасывает иго тирании. Наверняка маленькие ангелочки на небе поют в честь этого события Te Deum laudamus»[12].

Я спросил Мейснера, не французская ли революция имеется здесь в виду. Он ответил утвердительно. Тогда я вспомнил, что он долго жил в этой стране.

Мне все это непонятно. Он часами беседует с правителем Зеефонда, вне всякого сомнения, обсуждая дела политические, и в то же время показывает мне вырезку из газеты, которая славит освобождение от тирании. Одно очевидно противоречит другому.

Впрочем, новая Франция — это сила, враждебная нашему великому императору. А известно, что герцогство Зеефондское давно добивается от императора большей самостоятельности. К тому же у Мейснера могут быть полезные для нас связи в Париже.

Возможно, правитель Зеефонда хочет использовать известность Мейснера и для других целей. Но что будет тогда с его визионерством, о котором он так часто говорит? Можно ли применять его в любых областях? Искажаясь политическими целями, не теряет ли оно своей силы?

Я не решаюсь говорить об этом ни с кем, даже с женой. И еще один вопрос занимает меня: почему молчит церковь? Почему не выскажется за или против Мейснера?

Я пригласил Штайнера прийти к нам навестить мою дочь. Он продолжал сидеть молча и не ответил на мое приглашение.

Может, он боится собственными глазами увериться в величии Мейснера?

4 февраля

Вчера я в качестве контролера участвовал в поисках красной земли, а может быть песка. Накануне была снаряжена небольшая экспедиция, дабы найти этот кровоочистительный песок, но она вернулась ни с чем. Мы сообщили это сомнамбуле — Мейснер теперь постоянно ее так именует, и я иногда повторяю это вслед за ним. Сообщение женщину огорчило, но она твердо стоит на своем.

Само собой, обмен вопросами и ответами происходит во время магнетического сна. Проснувшись, женщина ничего не помнит о разговоре.

Мы с Мейснером и банщиком Педерсеном, который участвовал в первой экспедиции, обсудили положение дел. И решили продолжать поиски с ее помощью. Может быть, в состоянии магнетического сна ей легче привести нас в нужное место.

Третьего числа утром она обычным способом подверглась магнетизированию. После чего спящую перенесли в ожидавшую карету. Наш отъезд привлек всеобщее внимание.

Я сидел прямо напротив сомнамбулы, и все время внимательно наблюдал за ней. Глаза ее были закрыты. Иногда можно было приметить легкое дрожание век, столь слабое, что едва ли это что-нибудь значит. Она спала. Я убежден, что она, в самом деле, спала.

Полчаса мы ехали в молчании. Потом сидевший с ней рядом Мейснер спросил, не может ли она указать нам более точное направление. Она приказала ехать медленнее. Именно в эту минуту мне показалось, что веки ее разомкнулись, но я в этом не уверен.

Вдруг она крикнула, чтобы карету остановили. Мы спросили, прибыли ли мы на место, она ответила утвердительно.

Слева от нас и в самом деле оказалась рощица, вернее, две рощицы. Мы переглянулись, пытаясь понять, какую из них она имела в виду.

Погода в этот день была скверная. При отъезде из Зеефонда было пасмурно, моросил дождь. Теперь дождь припустил.

Решили послать Педерсена на разведку — он должен был осматривать местность, пока сомнамбула не крикнет, чтобы он остановился.

Педерсен скрылся за пеленой дождя. Мы сидели в карете. Сидели в полном молчании.

— Ну как, он уже близко? — немного погодя спросил Мейснер. Педерсен уже исчез в одной из рощ.

— Нет еще, — спокойно сказала женщина. Прошло совсем немного времени, и вдруг она крикнула Мейснеру:

— Вот здесь! Скажите, чтобы он наклонился и собрал землю.

Я открыл скрипучую дверцу кареты и крикнул Педерсену, которого не было видно за кустами:

— Остановитесь! Остановитесь!

Мне ответило слабое эхо из рощи. В нем звучало что-то вроде: «Ладно», но сильный дождь заглушал звуки. Я вылез из кареты и пошел за Педерсеном.

Педерсен, насквозь промокший, стоял, ковыряя землю ногой. Земля была ровная, заросшая травой, поблизости никаких камней. Мы вырыли ямку, но земля в ней была черной.

Мы выкопали яму около фута глубиной, но земля все равно оставалось черной.

Мы пошли назад.

Мадам Кайзер по-прежнему лежала, откинувшись на одну из подушек кареты, и спала. Мы сообщили ей о результате. Кажется, она огорчилась, но сказала, что Педерсен слишком поздно услышал ее крик — он уже прошел мимо того места, где следует искать землю. Пришлось идти снова.

Дождь лил как из ведра, было холодно. Дождевые капли мешались со снегом. Мы снова побрели по глинистой поляне к роще. Нашли то место, где вырыли яму, потом Педерсен восстановил в памяти путь, которым в первый раз добрел до этого места, и мы двинулись назад. Через тридцать метров мы оказались возле целого скопища камней, и Педерсен сказал, что видит два камня, которые лежат вплотную друг к другу. Он обратил внимание, что один камень и в самом деле меньше другого. На это я заметил, что так обычно и бывает, когда речь идет о двух камнях.

— Может, это здесь, — все-таки сказал он. Мы стали рыть под камнями. Почва здесь была песчаной и желтой. Через некоторое время Педерсен докопался до слоя, который имел коричнево-желтый оттенок, может, кто-нибудь назвал бы его коричневато-желтым, но мы согласились, что в нем, без сомнения, есть красные прожилки.

— Это тот самый песок, — заключил Педерсен.

Мы сели на землю. Мы оба устали от этого копания и к тому же насквозь промокли.

— А насчет приступа правильно она предсказала? — спросил я Педерсена.

— Правильно, — ответил он. — Во всяком случае, первый приступ случился в указанное время и был очень легким. Все произошло именно так, как она предсказала.

— А теперь мы нашли ее красную землю, — заметил я.

Он с сомнением посмотрел на меня. Я сказал, что замерз, и встал.

Мы зашагали обратно к карете.

Женщина очень обрадовалась, когда мы сказали, что нашли землю.

Мейснер взял щепотку земли, внимательно ее рассмотрел.

— Да, — сказал он, — земля, в самом деле, красная. По дороге домой все молчали.

Позднее во время сеанса Мейснер спросил пациентку, как она себя чувствует, и какие меры надо теперь принять.