Всякой ночью, если какой-нибудь незнакомец поднимется по крутой лестнице, ведущей сюда, в мансарду, он будет несколько мгновений блуждать во тьме и лишь затем достигнет закрытой двери моего кабинета. Но как бы ни было темно, тусклый свет просочится из-под двери, как сейчас, и пришелец может замереть в задумчивости, спрашивая себя: какое же занятие держит человека на ногах сильно за полночь? Кто он такой — тот, кто бодрствует там, когда большинство его односельчан спит? Тронув же ручку двери, дабы его любопытство могло быть удовлетворено, он обнаружит, что дверь заперта и вход ему воспрещен. Если же, наконец, он приблизит к двери ухо, то, наверное, услышит негромкий скрип, означающий быстрое движение пера по бумаге, — одни слова еще высыхают, а вслед за ними уже возникают новые, отливая блеском наичернейших чернил.

Но, конечно, не секрет, что в нынешнюю пору моей жизни я не могу упомнить всего, что было. И летописание моих былых свершений, имеющее, как видно, неистощимую привлекательность в глазах читающей публики, никогда не приносило мне радости. На протяжении тех лет, что Джон был расположен писать о наших многочисленных совместных приключениях, его искусные (если они не переходили неких границ) очерки казались мне излишне художественными. Иногда я осуждал его потворство вкусам толпы и просил быть внимательнее к фактам и цифрам, в особенности когда мое имя стало отождествляться с его нередко поверхностными размышлениями. В ответ мой старый друг и биограф посоветовал мне написать свое.

— Если вам кажется, что я позволил себе повольничать с нашими расследованиями, — я помню, как он произнес это по крайней мере однажды, — предлагаю вам попробовать самому, Шерлок!

— Возможно, я попробую, — сказал ему я, — и, возможно, тогда вы прочтете достоверный рассказ, лишенный обычного авторского украшательства.

— От всей души желаю удачи, — усмехнулся Джон, — она вам понадобится.

Но лишь с уходом от дел у меня появились время и охота в конце концов последовать его совету. Итоги, едва ли стоящие внимания, оказались все же поучительными для меня лично — хотя бы показав мне, что даже правдивая история должна быть изложена так, чтобы развлечь читателя. Сознавая непреложность этого правила, я отверг Джонову манеру, напечатав всего два рассказа, и в кратком письме, посланном добрейшему доктору вскоре после того, сердечно просил простить меня за осмеяние, которому подвергал написанное им. Он ответил скоро и по существу:

Не нужно извинений, мой друг. Гонорары давным-давно оправдали вас — и все еще оправдывают, невзирая на мои протесты. Д.Х.В.

Раз Джон вновь посетил мои мысли, я бы хотел воспользоваться случаем и обратиться к одному раздражающему меня обстоятельству. Мне сделалось известно, что моего бывшего помощника недавно выставили в неверном свете и сочинители пьес, и так называемые детективные романисты. Эти лица сомнительной репутации, чьи имена не заслуживают быть упомянутыми здесь, попытались изобразить его этаким нескладным, недалеким глупцом. Ничто не отстоит дальше от действительности. Самая мысль, что я обременил бы себя неумным спутником, может быть забавной в театральном представлении, но мне подобные намеки видятся грубым оскорблением в мой и Джона адрес. Не исключено, что некое ошибочное мнение о нем могло возникнуть из его писаний, так как он всегда щедро преувеличивал мои способности, говоря с чрезвычайной скромностью о своих собственных изрядных свойствах. Однако человек, с которым я работал, выказывал зоркую проницательность и природную изобретательность, бесценные для наших разысканий. Я не отрицаю его неумения порой сделать очевидный вывод или избрать наилучший ход действий, но ум редко изменял ему в том, что касается суждений и заключений. Вдобавок мне было отрадно проводить дни своей молодости в обществе того, кто умел разглядеть приключение за самым обыкновенным делом и с непременным юмором, спокойствием и преданностью снисходил до странностей своего зачастую нелегкого в общении друга. Словом, если знатоки всерьез задались целью выбрать глупейшего из нас, то не подлежит сомнению, что позором должен быть покрыт один я.

В заключение следует отметить, что ностальгическое чувство, сохраняемое читающей публикой к моей квартире на Бейкер-стрит, во мне отсутствует. Меня уже не тянет в хитросплетение лондонских улиц, и я не скучаю по лабиринтам трущоб, населенных людьми с преступными наклонностями. Кроме того, моя жизнь здесь, в Сассексе, более не сводится к приятному безделью, и дни мои большей частью проходят либо в тиши кабинета, либо с работящими существами, населяющими мою пасеку. Я готов признать, что преклонные годы несколько уменьшили возможности моей памяти, но я по-прежнему вполне бодр и телом, и умом. Практически каждую неделю ранним вечером я совершаю прогулку к пляжу. Днем меня, как правило, можно видеть на тропинках моего сада, где я ухаживаю за травяными и цветочными клумбами. С недавних же пор я посвящаю себя важной задаче по исправлению последнего издания моего «Практического руководства по разведению пчел», чередуя это с наложением завершающих штрихов на «Все об искусстве расследования» в четырех томах. Это достаточно утомительный, многосложный труд, должный тем не менее оказаться по опубликовании ценнейшим собранием.

Однако я был вынужден отложить свою работу и в настоящее время пускаюсь в нелегкое предприятие по перенесению на бумагу прошлого — пока я не позабыл деталей одного дела, которое, по какой-то необъяснимой причине, нынче вечером пришло мне на ум. Может статься, что нижеследующие слова и описания иногда будут отличны от сказанного или увиденного на самом деле, поэтому я заранее прошу прощения за те вольности, что позволю себе для заполнения лакун и темных областей в моей памяти. Но, даже если вымысел отчасти и возьмет в рассказе о дальнейших событиях верх, я ручаюсь за то, что общий их ход — как и лица, причастные к этому делу, — будет отображен настолько точно, насколько это окажется в моих силах.

Мне вспоминается, что Томас Р. Келлер, сутулый, узкоплечий, хорошо одетый молодой человек, нанес мне визит весной 1902 года, через месяц после исторического полета Роберта Фолкона Скотта на аэростате над Антарктидой. Добрейший доктор тогда еще не перебрался в свои комнаты на Куинн-Энн-стрит, но, когда этот визит состоялся, он пребывал в отпуске и нежился на берегу моря вместе с женщиной, которая вскоре должна была стать третьей миссис Ватсон. Впервые за много месяцев наша квартира на Бейкер-стрит принадлежала мне одному. По своему обыкновению, я сел спиной к окну и предложил посетителю кресло напротив — в нем он смутно видел мое лицо из-за яркого света с улицы, сам будучи отменно освещен. Сначала мистер Келлер слегка робел в моем присутствии и не мог подобрать нужных слов. Я не предпринял усилий, чтобы облегчить его неудобство, но, наоборот, воспользовался неловким молчанием для того, чтобы приглядеться к нему получше. Я полагаю, что мне всегда выгодно заставить клиента ощутить свою уязвимость, и, сделав некоторые выводы о причинах его визита, я поспешил усилить его смущение.

— Я вижу, вы сильно взволнованны из-за вашей жены.

— Это так, сэр, — ответил он, видимо пораженный.

— При этом она, по преимуществу, заботлива к вам. Из чего я заключаю, что речь идет не о ее верности.

— Мистер Холмс, откуда вы это знаете?

Его прищуренный и недоумевающий взгляд пытался разгадать меня. Пока мой клиент дожидался ответа, я закурил одну из Джоновых отличных сигарет от Брэдли, в немалом количестве похищенных мною из его тайника в верхнем ящике стола. Затем, довольно раздразнив молодого человека, я неспешно выпустил дым в солнечные лучи и разъяснил то, что, на мой взгляд, было столь очевидно.