16 ноября, 2.20 ночи

Ничего записать не могу. С утра мы будем вешать твои фотографии в “ Табакерке ”, а потом мне надо быть в Доме кино на

Олимпийском, сегодня Володе Ильину 50 лет. Юбилей. Подарю ему картину “Завтрак ”. Ну тот, ты сама знаешь какой.

23 ноября

Вот и три месяца. Двух кошек Дуськиных отвезли с Владиком

Шиманцом на Птичий рынок, отдали Зое Петровне; там же на месте и познакомились. А сейчас вот позвонил Сергей Шеховцов, просил кота, а мне его пока жалко отдавать. Он совершенно почему-то коричневый и трус, живет под диваном. Сказал, чтоб пару дней подождал.

Сделал тебе подарок, купил на птичке “Ornitoptera priamus” из

Новой Гвинеи, очень красивую зелено-черную бабочку с желтым туловищем, или как там это называется.

Я очень тебя люблю.

Свеча у портрета твоего трещит, а вот лампадка наша почему-то быстро гаснет. По-моему, фитиль не тот.

29 ноября, 3.05 ночи

Леночка, я так ничего и не понял, что произошло с моей жизнью.

Про твою я понял: со мной она закончилась. Со мной, который на этой земле.

1 декабря

Два мира – две Лены Майоровой. Одна – в мастерской, другая – дома. Сейчас я дома. А три мира – три Леночки. Лена, Леночка,

Ленка, Майорова, Майориха. Иногда, когда ты делала уборку, я называл тебя Мойдодырова, да нет, чаще это было ласкательно.

Дома – тревожней. В мастерской я знаю, что в конце концов – судьба. А здесь, – ну вот, к примеру: приехал с Сахалина Вася, сказал, что твой папа уже ходит, ему сказали, что ты уехала на длительные гастроли за границу.

Ты ведь едва отдохнула на даче, но отдохнула, посмотри на свои фотографии, и пожертвовала августом на даче, поскольку Таня

Догилева “ продала ” тебя Трушкину на какую-то “ репризу ”, которую непременно надо репетировать в августе. Начинаются репетиции, всем всё нравится, но… по телефончику из МХАТа диктуют телеграмму о том, что папу с мая разбил паралич, и вообще хана, ты не можешь дозвониться ни до кого на Сахалине – стресс, депрессия, улет, ты катаешься по полу, выпиваешь;

Шиманская и Догилева плюс эта гостья из Минска ничего не могут поделать, не ходишь на репетиции, а когда приходишь, Трушкин воспитывает, как бы временно отстраняет от репетиций, ты обманываешь меня, когда я звоню по телефону с дачи, что всё хорошо; наконец-то я приезжаю (тоже мудак, долго тебя не мог раскусить), в доме чистота, ты в полном порядке, но подавлена, я говорю: звони соседке, ты звонишь, она что-то ужасное рассказывает; я: пусть маму позовет; она зовет мать, которая говорит, что отца через два дня выписывают. Всё. Ты улыбаешься, говоришь; вот приехал муж, и все встало на свои места. И рассказываешь, что с тобой творилось, но всё-всё позади. Эта ваша соседка, говорю я, “ Санты-Барбары ” насмотрелась и, зная, что ты нервная, представила: вот отправлю телеграмму,

Майорова-актриса сюда приедет и устроит “Санту-Барбару ” в натуре. Ты смеешься, я смеюсь (мудак) и верю, что всё-всё позади. И вот что я себе говорю три месяца (это я себе дома говорю, не в мастерской): в августе тебе не надо было быть в

Москве. На даче ты была спокойна и часто-часто счастлива. О, счастье: грибы и велосипед, ужин за твоим красным столом, наши потрепанные, старые карты для непременного “ козла ” (с кем я еще буду играть в “ козла ” так?). А как нас в грозу чуть не убила молния, с каким визгом мы мчались на велосипедах в непроглядной воде, переодевались, сушились, валялись на нашей кровати, читали, обнимались, выползали в мокрый сад, уходили в резиновых сапогах в лес – грибы, грибы. Я могу вспомнить и дурное: как Дуся поймала птичку и садистски мучила, пока ты не вырвала ее, еще живую, и мы не знали, что с ней делать, как лечить, и я, взяв ее в ладошку, под дождем отнес в лес и долго-долго (и тревожно-тревожно) искал дупло или пень, чтобы дождь не мочил и кто-то не сожрал, и нашел-таки пень, и посадил ее в щель, и пошел домой, и нашел вдруг совсем подходящий, как домик, пень, и полчаса, не меньше, искал предыдущий пень, и нашел его, и взял птичку в ладошку (а вот не помню породу, щегол, что ли?), а потом искал домик-пень, нашел, завалил вход листвой, потом нашел в куртке семечки, положил их рядом, и опять завалил вход листвой, и пошел домой. Дома ты сказала: “Ты знаешь, она все равно умрет. В ранке заведутся черви, я еще в детстве видела, как они заводятся в ранках у птиц, потом они умирают ”. “Ну а вдруг выживет? ” – сказал я. “Нет, Сережа, не обманывай себя. Лучше б ее Дуська сожрала ”. – “Так она б ее завтра сожрала ”.

Не знаю, что случилось с птичкой, но Лена вот умерла. Очень вскоре. Надо бы поточнее вспомнить, спросить, что ли, у мамы.

Через несколько дней или недель? Дождя не было, когда Лена приехала на дачу 16 августа, и не было позже, стало быть, птичка была раньше, за несколько недель. О, Господи, подумал бы я своей головой. У Жолобова перед смертью мамы тоже на дачу залетела какая-то птица. А тут Дуся принесла.

Всё, остановись, Шерстюк.

2 декабря, 5.01 утра

Бессонница. Главное, что уже ничего с собой не поделаешь.

5 декабря

Ну вот, родная моя, сегодня открывается Арт-Манеж. Ровно год назад ты была на открытии, у меня была выставка фотографий “Я это всё ел ”. Была недолго, потому что спешила или на репетицию, или на спектакль, жаль, что сейчас не помню. Я помню, что была какая-то неловкость, по-моему, из-за того, что с тобой была гостья из Минска, ох, как мне не нравились ее глаза. Но мы как-то справились, и всё прошло хорошо.

8 декабря, 1.10 ночи

Родная моя, поздравляю, мы знакомы двенадцать лет и шесть месяцев. В пять часов откроется моя выставка “Ты и я ”. Наша. Я очень болею. Господи, помоги мне прийти хотя бы на открытие. Я очень тебя люблю. Ты жива, Леночка, это я умер.

10 декабря

Совсем ослаб, все плывет, соображаю по полфразы. Описать свое бессознательное состояние на открытии, а также происходящее вокруг – не в состоянии. Скажу больше; для того чтобы описать, необходимо порасспросить. Я не знаю, не потому, что не помню, а потому, что меня как бы и не было. Кто-то недавно позвонил и сказал, что меня скоро поведут делать кардиограмму. Поразительно то, что, когда я разговариваю с кем-нибудь, мне самому кажется, что я очень разумен. И в разумности собеседника я тоже уверен вполне. Может быть, это и есть паранойя, или там шизофрения, или как там еще? Оказывается, ты сам и окружающий мир – ну всё вместе: человечество, общественность, социум, люди – всё это может существовать автоматически. Только у двоих может быть не автоматическое сосуществование. Когда не молишься, Господь так далеко, кажется, что Его и нет вовсе. Любовь – та же молитва. И вот здесь я ничего не понимаю: я ведь тебя люблю, Леночка, и так… но так… что сердце улетает или в прошлое, или на небо, а здесь оно как бы и не нужно, но почему ж оно так болит?

От тех, кто тебя как бы любил, мало кто остается. Александр

Сергеевич Орлов на выставке мне сказал: “Боже, как мы осиротели!

– И испугался того, что сказал. – Нет, Сергей, я не то сказал, я ничего вразумительного сказать не могу ”. Боже, как трудно быть настоящим: я смотрю сейчас на людей и вижу, как те, кто вроде положил жизнь за настоящее, прости меня, родная, ну просто дерьмо, положившие жизнь за дерьмо.

Ты – театральная актриса, мхатовская, а из всего театрального мира помнят тебя и любят Табаков и Фокин, ну еще Женя Миронов, ну еще кто-то, испуганный и спрятавшийся,- не то киношники, ну стало быть, они и есть, кто лучше и кто не как бы. И при этом, чуть кто на МХАТ вдруг при мне покатит, наедет, презрительно усмехнется, особенно если сам мхатовец, то я – МХАТа главный защитник. Смешно даже. У меня ведь если кисть на пол упадет или тюбик, я прошу у них прощения, а во МХАТе, ты ведь сама знаешь, кому подножку ставят, – споткнувшемуся, потому и на сцене такое нечеловеческое, как будто только вчера Ницше прочитали.