Но так получилось, что и эта женщина оставила его после 12 лет совместной жизни по любви. Вольно или невольно, сознательно или бессознательно – здесь совершенно не место гадать и предлагать однозначную версию. Но сам способ – самосожжение – (женщины и актрисы!) говорит о том, что в этом поступке присутствовал момент очистительной жертвы (не дара, но мены и выкупа).

Последние дневниковые записи Сергея о жизни без Елены Прекрасной

– тяжело, но надо читать. Потому что это последняя в ХХ веке трагическая история любви (забытый жанр – казалось, что такого уже не может быть в обмельчавшем современном мире). Он умер ровно через девять месяцев после ее ухода, день в день, выносив свой земной срок, как ребенка от нее, соединившего их теперь уже бесповоротно не рождением, а смертью. Тридцать девять лет и сорок семь. 23 августа и 23 мая – август и май всегда были его критическими месяцами.

Смерть придает особую гулкость прожитой жизни, как звуку струны пустой деревянный резонатор. Сейчас уже невозможно отделаться от впечатления, что поставил эту пьесу Рок – так эту имперсональную силу звали древние. Сквозь дымовую завесу собственного эстетизма

Сергей Шерстюк еще в минувшую эпоху догадался, что существует закон, по которому люди покидают сцену вместе со своим временем.

Как люди чести, в наступившие времена бесчестия генерал, актриса и художник не пожелали пережить надолго ту страну, которую полагали своей и последние остатки которой стремительно растворялись в мутной и едкой среде 90-х. В посткоммунистической

России они не признали того отечества, в котором им хотелось бы жить. Все трое похоронены на воинском Троекуровском кладбище в

Москве. Служили панихиду по ним и отпевали – в порядке убывания

– в Большой Вознесенской церкви у Никитских ворот, где венчался некогда Пушкин.

Одна из последних записей в дневнике художника:

“ P. S. 26 октября 1997 года, 2.25 ночи.

Пролистал сейчас дневник и поразился тому, что в нем так мало о

Леночке, любимой и единственной, умершей два месяца и три дня назад. Иногда она читала мой дневник и говорила: “Разве это дневник? А где же мы с тобой? Ведь, кроме нас с тобой, тебя ничего не интересует. А-а, ты, наверное, пишешь не для себя, а для других ”. Вообще-то я собирался вдруг сесть и написать для нее пьесу, все придумывал и, сколько хорошего ни придумал, не придумал главного – о чем? Теперь я точно знаю, что пьесу для

Леночки не напишу, хотя знаю – о чем, но… И вот тут-то я замолчу, потому что, как сказала одна девочка, “ счастье не знает, что оно счастье, а вот горе знает, что оно горе ”. Я хотел бы, чтобы Леночка сидела рядом, а я писал свою галиматью.

Отныне это невозможно ”.

В журнале публикуется в несколько сокращенном виде дневник

Шерстюка последнего года жизни. Упоминаемые в нем лица входили в ближний круг художника – это члены семьи, друзья-художники, люди театра и кино, литераторы. Харак-тер текста, на мой взгляд, не требует комментариев.

Игорь КЛЕХ

1997 год

9 апреля

Если постоянно из-за – нет, за любимого человека испытываешь страх, то интуиции больше никогда не будет. В страхе сгорит, и ветер страх раздует.

Не сдал сегодня вождение: заглох мотор. Такого со мной никогда не было. Или уже пора? Пишу с ошибками. Ошибки – слабость. Я всегда делаю ошибки, когда слаб. Вполне возможно, что слаб давно, только механически полагал, что не слаб. А ведь давно уже, наверное, представляю из себя потерянного героя. У нас был герой, да мы потеряли, ау! Да и хрен с ним. Где же Лена? Почему не дал ей вчера пейджер? Она не звонит. Господи, не изменяет ведь, а больно. Эта ‹N.› со своим кино чумовым – чума. Я ведь почувствовал, что в это дерьмо Лене нельзя, но нет, говорю, давай… Лишь бы снималась, думал. Лишь бы. Вот где мохнатый.

Скучно? Разумеется, постыло? Хрен вам. Скучен страх, а постылое

– энергия и сила, ежедневная и созидательная. “Уйди, постылый!

” – сказала умирающая новорожденному. Главное – сделать из гения обывателя и тут же заклеймить гениев за презрение к обывателям.

Маневры на уровне 15-го аркана Таро. Почему дерьмо (зло – по-старорежимному) так успешно именно в 15-м аркане? Если бы я вдруг жил до Христа, я бы застрелился. Во-первых, я бы эти арканы придумал, во-вторых, всех орлов сделал бы рабами, в-третьих, гнал бы водку из египетских пирамид – и результат: до

Христа бы никто не дожил.

Не собираюсь поколебать никаких своих устоев. Никто так не страдал, как Он, поскольку самый большой герой, даже если в нем

Дух Святой, все же человек, а не Бог. И даже если Бог его просто ласкает и омывает слезами в миг страданий, и даже если от страданий Бога рвутся вселенные, и даже если он это знает, и даже чует сердцем, и все и все… – он страдает меньше, чем Бог, и больше, чем человек. Но не поровну, как Христос.

Разве я страдаю? Мне просто страшно. Я не герой – стало быть,

Дух Святой только искоса поглядывает. Что я пишу? Господь страдает за тебя больше, чем ты. Это очевидно. Что со мной? Я не хочу знать никакой новой правды, не хочу писать, я боюсь страха, я слабый, мне просто плохо и мне нет покоя. Я верю в Господа нашего Иисуса Христа – и мне плохо? Ничего глупее не бывает. Или я не верю – во что я никогда не поверю. Да просто вере моей место, наверное, в пыли.

Плохо: был бы наркоман, ничего бы не придумал, кроме как занаркоманить. Ленка не звонит не потому, что она от меня уходит или, скажем, я от нее, а потому, что – страх. Милая, любимая, родная. Что толку сейчас тебя понимать? Ты придешь, я знаю.

Тебе, я знаю, хуже, чем мне, даже если ты сейчас улыбаешься и принимаешь почести. Ты не звонишь из страха, а я тебе этого не обещал. Ты – такая как есть – такая, как ты не есть. Нам повезло или не повезло. Все это я пережил чуть раньше, да и сейчас переживаю – чуть позже – и не по-разному, а так, как ты. Только ослабеть духом в тридцать девять или в сорок шесть – очень разная расслабуха. Пройдет, но… хе – но ведь можно по-разному преодолеть сие дело. Ты будешь бояться скуки, я – страха. Одно и то же.

И вдруг – бах! – по голове. А чего ты хотел?

Скуки. Это ответ. Если уж совсем брак по расчету, то скучно не будет с помощью Агаты Кристи никогда.

11 мая

Ехал на родину подгулявшим, но ребенком, стало быть, здоровым. А у Ленки сегодня съемка – у ‹N.›, а я только заснул: тетя Люба позвонила с дачи, а потом названивал Дмитрию Сергеевичу, чтобы срочно оплатить его работу над моей машиной, а потом ждал Макса, потом мама уехала на дачу, пришел Макс, Лена уехала, Макс начал рассказывать фильм про Сервантеса, я ему про гуанчей, пришел

Никита, я делал Максу обед, пили вино, Никита рассказывал про бомбочки и нелюбовь к бюрократам, и вдруг выясняется, что он не знает, что такое нигилист (чувствую: мне плохо), звонила Евгения

Андреевна с длинными рассуждениями о будущем Никиты, начал сходить с ума и даже кричать, что будущее в том прошлом, когда

Лёлька меня бросила, потому пороть я его не смог, и вот теперь надо платить тысячи каким-то химикам, что учили меня неизвестной науке, – в общем, кричал; начали показывать “Кошмар на улице

Вязов ” – все, впрочем, могло быть и в другой последовательности

– да! А почему я пишу дневник – потому что Макс начал его читать

(это его как бы естественное право), Никита ушел домой, Макс читал, ставил кассету с Павичем, рассказывал фильм, а я хотел только спать… спать, Макс уехал, а я ждал Лену, ждал, чтобы заснуть, когда она придет; позвонила, что придет в полночь; позвонила в полпервого, что поедет к ‹N.›, а ты спи, люблю тебя очень, у нас праздник – последний съемочный день; я выпил, валокордин, валерьянку, колдрекс, и – бац! – пусто… даже спать не могу. На Тенерифе спал, как кот; на родине за полдня опустошился до бессонницы.