“Гениальность, Леночка, это так просто, только не надо ждать аплодисментов, ты их любишь – получай, но чуть-чуть. Я же требую за свою гениальность много – пусть жлобы оплатят краски и блины с икрой. А очень много аплодисментов и теплоходов с устрицами – наглым посредственностям. Громким и безликим тварям. За гениальность можно пулю схлопотать ”.- “Ты что, трус? ” – “Нет, я клоун ”.- “Ты ханжа и никакой не гений ”. Иногда мне нравилось, как она распекала меня за бездарность. Наверное, потому, что, удостоившись похвалы, я был счастлив, как ребенок.

А детское счастье долгое-долгое.

9 марта

6 марта похоронили Женю Струля. А в морозы Андрей Чеховской пошел провожать жену с ребенком к метро, потом куда-то пропал, и нашли его уже в больнице без пальцев на руках – обморозил.

Теперь он фотограф без пальцев. В Германии протезы стоят тридцать тысяч марок – ему ни в жисть не заработать.

10 марта

Утром намного страшней, чем вечером. Вечером надеешься, что вместе с уходящим днем кончается цивилизация, утром обнаруживаешь, что всего лишь туман не рассеивается. Уже несколько дней на балконе лежит груша – ни голуби, ни вороны ее не едят. А вот хлеб едят.

Мехти сказал, что еще два дня ядов, и сеанс окончен.

– Домой?

– Домой.

– Сразу?

– Посмотрим.

А потом опять сюда. Наташка Захарова тут целый год провела. Я тебе, Леночка, про нее рассказывал. Лет двадцать назад явился я на открытие какой-то выставки на Кузнецком мосту и влюбился в нее. Почему-то я был без очков, наверное, подрался. Вскоре я опять куда-то явился, но в очках, и мне показалось, что она вроде бы стала меньше ростом. А потом опять явился – без очков, что ли? – а она опять больше ростом. Но я еще не созрел, чтобы объясниться. Она сама мне объяснилась и объявила, что я буду ее мужем. Ну и стали мы жить вместе. Однажды она мне говорит:

“Сейчас ко мне моя подружка детства зайдет, нас в одной коляске возили ”. Звонок в дверь, я открываю: передо мной Наташка

Захарова! Я, почти падая, прячусь на кухню: а с кем же я тогда живу? Вот же она, на кухне. Варит, парит.

А живу я, оказывается, не с Наташкой Захаровой, а с Лелей Деревянко.

Сто раз потом с Наташкой обсуждали и, если честно, жалели, что я то в очках, то без очков ходил. Пить надо меньше, драться надо меньше…

Мама принесла мне письмо, приглашающее в Таиланд. На открытке напечатано такое:

Россия, Москва, Тверская ул., д. 27, стр. 1, кв. 9

ШЕРСТЮК ЕЛЕНА ВЛАДИМИРОВНА

Вот ты, Леночка, и Шерстюк. Помнишь, прошлой весной, когда мы возвращались с выставки кукол, ты спросила, какая у Лельки фамилия. Я сказал: “Шерстюк ”. – “Значит, Лена Шерстюк? ” Я засмеялся, а ты вдруг серьезно сказала: “Надо было мне взять твою фамилию. А что, чем плохо – Елена Владимировна Шерстюк? ” -

“ Ну так за чем же дело? ” – “ Надо было раньше ”.

Господи, Леночка, пока ты была рядом, я не мог даже предположить, что такое тоска. А длящаяся месяцами? Раньше мог бы написать “ неизбывная”. Непроходимая, неизбывная, неиссякаемая во сне и наяву, настоящая тоска. Тоску можно вызывать воображением – от нечего делать, из желания стиля, избавиться от тоски воображением невозможно. Ну, во-первых, потому что его нет. Во-вторых, если чего мне и не хочется, так это воображения. А в-третьих, то, куда я попал, – невоображаемо. И пишу я сейчас автоматически, потому что, пока пишу, кажется, что я хоть каким-то образом есть…

Читал только что свою “Книгу картин ” – как же было уютно в этих глупостях начала девяностых годов! Голова пухла, сердце стучало, картины писались. Начиналась отвратительная эпоха, а я прямо-таки заходился от наслаждения дерьмом – и уютненько было, и счастливо, дома горел свет. Возвращаясь из мастерской, я смотрел на наши окна – свет горит, чего еще надо? И какой только чепухой голова не забита – так было уютно. А не горит – тоскливо, но ничего, сейчас придешь.

Не буду больше писать, потому что не хочу быть ни хоть как-то, ни хоть каким-то. И, наверное, пора замолчать. Не говорить ничего, ни с кем. Молчать. Молчать, чтобы хоть что-то осталось.

Страшно сидеть в двадцать третьем августа – а буду сидеть в нем до конца дней своих, вот что я знаю. Это мое единственное знание.

11 марта

Просыпаться не хочется. Только собрались жить, а жизнь закончилась.

По пейджеру получил сообщение:

“Привет. Идет снег, все деревья в снегу. Все пушистое. Это доброе утро. Такой же день, такой же вечер. Пусть. Целую тебя

(со слов звонящего). 10:13 АМ 110398”.

13 марта, пятница

Леночка, вот я и дома, в который раз рядышком. Настолько во мне все плавает, что не просто кажется, что ты где-то в доме, – в ванной я даже позвал тебя помочь мне, – а я это ощущаю всем своим пусть и отравленным телом.

16 марта, 1.03 ночи

Тихо – и уже привычно тихо – куда-то испаряется жизнь. Зайдешь иногда на кухню, а чайник выкипел. Как хорошо не отвечать ни на чьи вопросы. Не звонит телефон. Не нужно покупать холсты и подрамники. Выдвинул днем ящик в серванте, а там Ленины лекарства, выдвинул другой – нитки, иголки, мотки шерсти, папка с проспектами Тенерифе. Леночка очень аккуратная – всегда привозила карты, программки, экскурсионные проспекты, афишки, поздравления. Всё так и лежит.

Я умру – что-то тоже будет лежать, кто-то, дай Бог, будет говорить: это Сережино. Некоторое время. Потом куда-то расползется, забудется. У меня была трубка Бёрдслея – подарил дяде Юре Якутовичу, была нефритовая ручка Бердяева – подарил не помню кому. Был царскосельский учебник грамматики 1807 года с какими-то надписями – уже не помню чем и про что, – двенадцать лет назад продал в “Пушкинской лавке ”, по-моему, за двадцать рублей. Какая-то грамота с подписью Екатерины Второй пропала, по-моему, еще на Фестивальной. Один дневник потерял, другой сперли, третий смыла вода. Если опубликую те, что остались, – гуманисты проклянут и выкинут из истории искусств. Притом мне наплевать, кто правит бал и что все катится к концу времен.

Хорошо бы иметь в кармане всегда что-то Ленино, но я в пижаме уже три месяца. Обязательно надо сказать друзьям, чтобы похоронили меня с ее Евангелием. Каждому надо подарить что-то свое – именно шерстюковское, – а я ведь даже не знаю, есть ли у меня такое. Даже чашки любимой нет. Как-то была с подписью

Раушенберга – Жолобов ее разбил. Впрочем, не жалко. Надо мою старую верную “Минольту ” завещать Гетону. То, что я Лене дарил, почти все увезли на Сахалин.

В Сочи, на “Кинотавре ”, она сделала две кружки со своим портретом: одну тут же подарила на день рождения Сергею

Маковецкому, другую – мне: с одной стороны она улыбается, с обратной написано “Я люблю тебя ”. Тоже увезли.

18 марта

Сегодня по каналу “ Культура ” будет фильм “Воспоминания о Лене

Майоровой ”. Позвонил с утра Мочалову и заказал ему фильм

“Леночка ” на три часа. Сказал: “Приходи за авансом. Делай не спеша и не про нас, козлов, а про Леночку, и обязательно копию для Машки Шиманской ”.

Вот так я, Леночка, привыкаю к тому, что тебя нет. Заходят ко мне и звонят все меньше и меньше. Был только что Пелехацкий, удивился: тебя что, в больнице постригли? Правда, он сам болел гриппом, а сейчас или “Лукойл ”, или “Онексимбанк ” хотят разогнать всю “Неделю ”. Редактор Сорокин в больнице с гипертоническим кризом, потому никто не знает, выйдет ли завтра

“Неделя” или нет. И даже не потому, что в больнице, а потому, что некуда мудаков из развалившейся “Столицы ” пристроить. И т. д. Собрания, письма – страсти. И денег не платят. Лукойлы. Был такой Оле-Лукойе, теперь Лукойлы сказками заправляют. Короче, там, за окном, Леночка, тоска смертная – красоты уже нет, а мир пока есть. Я, если честно, и фильм о тебе уже посмотрел, а вот спокойненько пишу. Ну чего мне о нем говорить – нечего, Леночка.