Государство – это миф, а память о его жертвах, может, и способна победить время, но против мифа она бессильна! Ты со мной не согласен?
– Не знаю… – Я пожал плечами. – Смотря чья память…
– Ах, как я по Москве скучаю! Даже не ожидал от себя, что так буду скучать.
– По чему больше всего?
– По театру, конечно, я же без него, как улитка без своего дома.
По метро нашему. Да по всему, даже по ночной пельменной, по дяде
Ваде Петушкову…
А это что у тебя такое? – Некрич кивнул на пачку бумаги.
– Все то же… Пытаюсь разлучить легенду и действительность…
– Бесполезно, зря стараешься. Обо мне?
– С чего ты взял?
– Да о чем тебе еще писать, если не обо мне?
– В самом деле…
– " Правда о Некриче "? Ну-ну… Дай прочесть.
Я задумался, решая, стоит ли давать ему рукопись. Хозяин кафе делал Некричу знаки из-за стойки, что пора ему возвращаться к пианино – посетителей прибавилось.
– Хорошо, бери, только верни поскорее.
– Отлично! – Некрич взял пачку бумаги со стола и зажал ее под мышкой. – Ну мне пора снова за работу…
– Постой, Андрей, когда увидимся?
– Тсс!.. Я не Андрей, а Борис, ты что, забыл?.. Чиркин я, Борис
Чиркин. Здесь же через неделю. Все, ауфидерзейн.
Табурет у пианино показался ему низким, он повозился с ним, пытаясь поднять сиденье, и, не сумев этого сделать, положил на него мою толстую рукопись и уселся сверху. "Живой, гад! " – возникло во мне эхом прошлых мыслей. Некрич заиграл
"Подмосковные вечера ", десяток эмигрантов по разным углам кафе вяло захлопали.
Неделю спустя он выложил передо мной рукопись на стол в русском кафе.
– Ну как? – спросил я как можно безразличнее.
– Пиво мне возьмешь?
Я подозвал официанта и заказал ему пива.
– И орешки, не забудь про орешки.
– Хорошо. Еще порцию фисташек, пожалуйста.
Некрич бегло перелистал пухлую кипу бумаг, как работник крупного издательства, и у меня сразу возникло подозрение, что он ничего не читал.
– Ну что тебе сказать… – Он выдержал паузу, отхлебнул пива. -
Недурно. Местами даже очень недурно. Гораздо лучше, чем я ожидал. Нет, ей-богу, ты небесталанен! Твоя встреча с Ириной в битком набитом вагоне меня очень повеселила, и как Коля с Толей за мной в театре гонялись, ты неплохо описал. Октябрьские события тоже убедительно вышли…
– Твоя похвала – для меня высшая награда, – сказал я.
– Про твои шуры-муры с Ириной я, как ты понимаешь, догадывался, для меня это не было неожиданностью… Но вот почему ты не сказал мне тогда, что она не просто хочет покончить с собой, а при помощи газа? Я бы в жизни туда не сунулся!
– Что теперь говорить… кто ж мог знать?
– Да, говорить уже поздно… Все в прошлом. От целой жизни остались одни обугленные стены. Все это кончилось.
Некрич допил пиво и поставил стакан на рукопись, показывая этим, что ему все с ней ясно, открывать ее он больше не собирается – она тоже принадлежит к числу вещей, оставшихся для него в прошлом, в московской жизни.
– Но главное-то у тебя не получилось. А жаль…
– Что именно?
– Я,- просто ответил он. – Меня там нет. – Некрич кивнул головой на кипу бумаги. – Так, отдельные черты, кое-какие мои фразы, но в сумме я из этого не складываюсь, нет. Увы. Стать моим Эккерманом тебе не удалось. Я и от тебя ускользнул, как от
Гурия с Лепнинским. Ты думаешь, это так просто, да, взять пару моих словечек, два-три жеста, и готово дело?! То же мне, Босуэлл нашелся! Думаешь, раз я тебе одно про своих предков говорил, а
Ирине другое, так ты меня и поймал? Хрена с два! Тебе кажется, что ты меня описал, может, ты даже мнишь, что меня выдумал?! А сам-то ты кто? Откуда ты взялся?! Это благодаря мне ты писатель, это я тебя кем-то сделал, а не ты меня! Кем бы ты был, если б не я? Да никем! Пустым местом! Нолем без палочки!
– Зря горячишься, ты прав, я ж не спорю…
– Ну ладно… У меня, собственно, времени в обрез. Моя девушка меня ждет. Настоящая баварская ma ђ del*! Хочешь познакомлю?
– Не сейчас.
– Зря, тебе бы понравилась. В смысле внешности она Ирине, может, и уступает, зато в искушенности… Не сравнить! И покладистая.
Скажу тебе по секрету, – Некрич наклонился ко мне через стол, – имею матримониальные планы. У ее отца своя булочная…
– Ах, вот оно что! – Я понимающе кивнул.
– У нее есть свободная подруга. То, что тебе нужно. С косой, натуральная Гретхен. Пошли?
– В следующий раз.
– Ну как знаешь. – Некрич поднялся, чтобы уходить.
– Подожди, Андрей, то есть Борис, то есть… Скажи мне всего одну вещь напоследок, только правду…
– Разве я тебе что-нибудь, кроме правды, хоть раз говорил?
– Скажи, эту музыку… вальс, который ты тут неделю назад играл и раньше в Москве… Кто его все-таки на самом деле сочинил, твой дед или Иннокентий Львович?
– Зачем тебе это?
– Сам не знаю… Хочу хоть что-то знать наверняка.
– Я его сочинил. Я сам. Ясно? – Глаза Некрича на секунду выросли, точно он хотел взглядом вдавить в меня свои слова. – Я!
Мой сосед-скрипач уехал на неделю к родным, и, пользуясь тишиной, я целыми днями работал дома, заканчивая книгу. В тот день я с утра бился, пытаясь описать одну из наших встреч с
Ириной, когда она ни с того ни с сего возникла у меня на пороге с пылающими щеками и взмокшим лбом, кашляющая так, точно у нее что-то рвалось в груди. Она прикладывала ладонь ко лбу, чтобы определить температуру, и встревоженный ее взгляд был при этом обращен внутрь. А если она смотрела на меня, глаза ее беззвучно просили: " Скажи мне, что со мной? "
Когда к вечеру мне стало наконец казаться, что я подобрал правильные слова, я вдруг понял: это не она. Описанное мной лицо принадлежало той самой похожей на Ирину актрисе из порнофильма, это ее глаза спрашивали кого-то там в кадре: "Что со мной? " – по какому-то совсем другому поводу. На ее растерянность, или испуг, или что там еще испытывала эта дрянь по ходу идиотского сценария, я убил целый день! Память, лишний раз доказывая свою независимость, подстроила мне ловушку: Ирина вела себя иначе, похоже, но не так. Внезапно у меня возникло подозрение, что и в остальных сценах тоже действует на самом деле не она, а та актриса из дрянного кино. Я бросился перечитывать написанное.
Нет, это было наваждение, я просто устал, переработал, нужно было отдохнуть, пойти пройтись. Во всех эпизодах Ирина была узнаваема, я мог дать руку на отсечение, что она была именно такой. И все же мне было ясно, что чем дальше, тем труднее мне будет отделить ее лицо от лица с экрана: " болезнь Некрича " не прошла, а затаилась, перейдя из острой в хроническую форму и продолжая скрыто свою разрушительную работу.
Я вышел на улицу. Было около десяти, темно, безлюдно и холодно.
В это время прохожих на мюнхенских улицах можно встретить только в пешеходной зоне в самом центре города. Спрятав в карманы мерзнущие руки, я зашагал по переулку: его абсолютная пустота вызывала желание заорать во все горло, пугая немцев у телевизоров за закрытыми ставнями, или пройтись на руках по брусчатке.
Я увидел его, едва зайдя за угол. Некрич смотрел на меня немного искоса, улыбаясь своей знаменитой улыбкой. Волосы небрежно сбиты на лоб, замшевый пиджак перекинут через плечо – таким он встретил меня на рекламном плакате на прозрачной стене трамвайной остановки. На другой стороне на остановке встречного трамвая висел еще один плакат: Некрич в джемпере от "Хуго Босс " , на небритом лице смесь дешевого немецкого демонизма с чисто московской придурковатостью – такой шутит-шутит, а может и ножом пырнуть. Это, значит, и была новая работа, на которую устроил его Ульрих! Куда бы я ни шел, я везде натыкался на него, снятого то по пояс, то в полный рост, то одно лицо крупным планом занимало весь плакат. Некрич небрежный, вальяжный, скалящийся, оглядывающийся, Некрич в пуловере, в плаще, в свитере, примеряющий галстук, вывернув голову в одну сторону, подбородок в другую: Некрич оккупировал, пока я писал, весь Мюнхен. В этот безлюдный час город принадлежал ему. Куда б я ни свернул, повсюду меня встречал его нарочито косящий взгляд. Он преследовал меня на каждой улице, таращился с любой трамвайной или автобусной остановки. Под его издевающимся конвоем я дошел до центрального вокзала. Здесь я увидел гигантское лицо Некрича, лыбящееся на торцовой стене восьмиэтажного универмага. Вокруг горла у него был замотан шарф, на голове клетчатая кепка – реклама все того же "Хуго Босс ". Я чувствовал себя на мостовой напротив него, как Гулливер на ладони у великана. Каждый зуб в его приоткрытом рту был в два раза больше меня, любой волосок трехдневной щетины толщиной с мою руку. Увеличенное до таких размеров, лицо Некрича не только было лишено своего привычного выражения, но теряло вообще всякий смысл, утрачивало все человеческое. Изначальная чудовищность наглядно проступала в его чертах. Повернувшись спиной, я не мог не чувствовать его у себя за плечами. От него было никуда не деться. Нужно было срочно что-нибудь предпринять. Войдя в помещение вокзальных касс, я взял билет на завтра на поезд "Мюнхен-Москва ", хотя и не сомневался в том, что это бесполезно.
