А меня влекло к зверью. Тем более что и в Гонготри мы на снега поглядели, даром что не взошли на ледник в Гамок, где Ганг Небесный ниспадал на землю, а чтобы не раздолбал он ее своим напором – Шива стоял под ним, как под душем, жертвуя шевелюрой.
К зверью, конечно. Не к лжесвидетелям, не к людям. Не к горным школам. И не к себе.
Насколько я был вял к ее "гималайке", настолько она – к моему
"зверству", хотя оба ничего особенного против не имели. Начать решили с меня. Вариантов было два.
Первый – взять у Джаянта снаряжение и отправиться прямо отсюда по первой попавшейся тропе в джунгли на две-три ночи.
Ксению, похоже, больше привлекал второй, хотя национальных парков она в своей жизни насмотрелась. (Будоражила ее обмолвка о встрече с бегемотом в Южной Африке, куда она ездила на студенческую практику.
Отошла она от общего веселого костра на несколько метров во тьму к палатке и ткнулась в огромный болотный валун, и шла вдоль него, перебирая руками, пока он вдруг не вскочил на ноги и не затрусил в кусты, волоча за собой зацепившуюся за ногу палатку.)
Главный Национальный парк "Корбет" – совсем рядом, на джипе – полдня пути. Но я выискал на карте – меленькими буквами: Раджаи Нац. парк.
Всего в двадцати км вниз по теченью. И обрадовало не столько расстояние, сколько эти неприметные буквы, то есть можно было надеяться на что-то реальное. Решили завтра же туда и отправиться.
Я пришел в понятное возбуждение. Ксения – в приятное во всех отношениях.
Так мы перешли мост и, свернув на тропинку, миновали щиток с призывом к внезапному просветлению и, еще немного пройдя по тропе йогов в этом заглохшем саду вдоль реки, опустились на латаную дерюжку в тени у кибитки нашего чайханщика, который, завидев нас еще издали, уже подносил нам стаканы: зеленый и желтый, зная – кому какой.
Это была единственная – не торговая точка, а что? – как назвать эту кукольную бричку со сквозной дыркой в ее красном капюшоне, в которую просунута голова чайханщика, глядящего в дебри сада, где, по преданию, проповедовал Будда?
За спиной чайханщика – крепостная стена уединенного таинственного ашрама, безлюдного днями и с угловым горящим окном по ночам. Под стеной – примусок с парующим чайником и железный пожарный сундук с простоволосой надписью – белым по алому: cold drinks.
Над бричкой – крона дерева с теми целебными буратинистыми плодами, о которых я, кажется, говорил. Время от времени при полном безветрии эти деревянные шары падают на бричку или на головы баба, предающихся чайной церемонии на латаной дерюжке под ним. Или на круп проходящей мимо коровы, просовывающей голову в дырку – лоб в лоб с чайханщиком.
Как назвать? Чайный привальчик? Чай, облучок?
Зовут его Шушелькума. Выглядит, как и все они, на полжизни моложе себя. Торгует, обвязанный банной тряпкой вокруг пояса. Сбитое пружинистое тело с несуетными ладными движениями, голое спокойное лицо с вневременной далью за его чертами.
Хороший английский. Учился в Англии. Пятеро детей, живет в лачуге на окраине Ришикеша. Собирал травы, угощал чаем друзей. По совету одного из них пару лет назад выкатил бричку. С тех пор она здесь, на ночь закатываемая в кусты. Зовет в гости. Мы все откладываем со дня на день.
Странно, вроде ничем не заняты, а языки весь день на боку. Куда?
Зачем? От кого? Чтобы вперед смотреть и по сторонам себя? Чтоб не даться – деться?
Рядом с Шушелькумой его девятилетний сын. Наблюдать их отношения – лучистая щемящая отрада. И даже когда они развернуты спиной друг к другу, меж ними плывет это теплое счастье с целомудренным пальцем у губ. И не скажешь, в ком его больше – в отце или в сыне.
Вот, я подумал, так просто – вставать на рассвете, выкатывать бричку вдвоем – с отцом или сыном, – стоять босиком у огня с дымным чайником чая на нем и дымящимся колотым льдом в сундуке – в этом древнем могучем саду, где, кружась и снижаясь, ложатся тебе на ладонь оброненные перья павлинов и святая река за спиною нисходит: Я
– Тот.
И, очнувшись от этой летучей дремы, глянул на Ксению.
Она стояла на тропе, подняв руки к небу, почесывая горло баснословной белоснежной коровы, задравшей голову – уж не знаю, в какую даль, занавесив в истоме слезящийся глаз.
Под этим айсбергом… Нет, под этой утопленной в небо сливочной Меру – утлая фигурка Ксении, в тугой косынке, с поднятыми горе бледными руками, порождала целую вереницу ассоциаций.
Я смотрел на нее, прильнувшую запрокинутым лицом с такой неподдельной зажмуренной нежностью и доверьем к этой медленной тягучей лавине, бесшумно плывущей из голубиной сини своего верховья.
И еще оттого радуясь, что она наконец преодолела свой страх, цепенивший ее с того дня, когда в Греции шальная корова кинулась на нее. С тех пор третий год она носит железный штырек в плечевой кости. И эту тонкую веревочную лямку шрама на плече, как от незримого рюкзака.
И пока я смотрел на нее, по тропе поднимался, вплывая, накрененный вперед и чуть в сторону, дом под безудержно черным чехлом с матово красными глазными прорехами.
Ксения пятилась. Белая продолжала стоять, выгнув шею. Он причалил к ней боком и соединил с нею головы в небе.
Это уже был перебор. Я привалился к стене, вынув из рюкзака упанишады, Ксения открыла блокнот и задумалась, покусывая карандаш.
Вначале было одинокое Ся (Self, Самость) с неморгающим взглядом. Он думал: "Не создать ли Мне территории?" И сотворил: область первичной воды, затем света, земли и еще раз воды. И снова задумался: "Вот стихии, позволь Мне сотворить для них правила", и вознес яйцо из вод. И согрел его своими ладонями. И от тепла ладоней Его возникли губы в прорехе треснувшей скорлупы. И губы эти были Его губами – по сути и форме своей. И от губ родилась речь, а от речи – огонь. Затем проявился нос; от ноздрей пошло дыханье, от дыханья возник воздух.
Проявились глаза; из глаз излучилось зрение, из зрения родилось солнце. Уши возникли; от них – слух, от слуха – стороны света. Затем
– кожа; от кожи – волосяной покров, и от него – флора.
Затем – сердце; от сердца – сознание, от сознания – луна. Пуп возник; от пупа – Апана, нижнее дыхание, от Апаны – родилась смерть.
Половое отличие проявилось; от него – семя, от семени – хлябь.
На дерюгу подсаживаются два баба. Намосты! Намосты, – отвечаем. Пьют чай. Шушелькума разжиживает в бадье коровий навоз; руки по локти – там, голова щурится вдаль, улыбаясь. В тени под деревом женщина – тихо топчется, что-то бубня поверх ветвей. Блаженная, – кивнул на нее Шушелькума. Очень красивое лицо. И очень горькое. Похоже, уже не чувствующее боли.
И когда божества эти были созданы, они возвратились в воду. И Он наполнил их жаждой и голодом. И они обратились к Нему: "Дай нам место, где бы мы могли существовать". И вывел Он быка из воды. "Нет,
– сказали они, – это не убедительно". Он сотворил лошадь. "Нет, – сказали они, – этого не достаточно". И тогда Он создал человека.
"Да, – сказали они, – хорошо сработано!"
Ксения закрыла блокнот, подсела к баба, разговаривают. Шушелькума вывернул бадью под стену за бричкой и чешет жижу ребром доски, подготавливая площадку для чаепитий. На солнце – под 60, она парует, осаживаясь, отвердевая. Он покрывает ее дерюгой, глядит на сына, тот
– на отца, подмигивают, лучатся.
Огонь – как речь – вошел в рот; воздух – в нос; солнце – как зренье
– вошло в зрачок; стороны света – как слух – в уши; растительность – в кожу; луна – как сознание – в сердце; смерть – как Апана – в пуп; воды – как семя – в чресла. Жажда и голод спросили: "А наша где часть?" – "В каждом из них!" – Он ответил.
Шушелькума подносит очередной стакан. Заглядывает на обложку.
Улыбаясь, кивает: "Хорошее место". На дерюге роится семья паломников с выводком маленьких будд, ходящих враскачку гуськом друг за другом.
Ксения с сыном Шушелькумы Кумари чертят на песке веселые абракадабры. Отец прищурился меж деревьями и, нырнув в листву, вышел с пуком травы в руке, поднял крышку, кинул в чайник. Хорошо сработано!
