Ммм… – она наспех изобразила наш поцелуй и ринулась к главному: – Я уже заказала разговор с Чечней, я не могу долго говорить. Но какие бывают красивые русские женщины! У нас она была бы мисс Финляндия, а в России ходит счетчики проверяет… Ну, ладно, пока! Вдруг уже звонят…

Звонили мне. Дивный женский голос изображал нежную насмешку:

– Ну что, помирился со своей царицей? Я к ней заходила под видом проверить счетчик. Очкастенькая, сутулая, глазки татарские…

– Откуда у тебя ее адрес?!.

– Она же тебе звонила иногда… Да не волнуйся, я просто посмотрела.

– Ты понимаешь, что этим ты подписала себе приговор?..

– А что я такого сделала?.. Уже и посмотреть нельзя?..

Она хорохорилась, но в голосе звучал такой ужас, что я сбавил тон.

– Ладно. Дай мне передохнуть, ни о чем больше не прошу. Хотя бы несколько дней не напоминай о себе, иначе я тебя окончательно возненавижу.

– Да, конечно, конечно, – в голосе ее звучало облегчение: слабоумные и женщины слышат не слова, а интонацию.

Но орудие пытки вмиг ожило вновь. Женя захлебывалась рыданиями.

– Его убили! Эти русские сволочи! Обстреляли аул, и ему прямо в висок!

– Так он, может быть, еще тебе и не дядя?

– Нет, дядя, его жена говорит, когда их высылали в Казахстан, его братика где-то сняли с поезда, он сильно заболел. А где, он не помнит, он сам был маленький. Но я сама туда поеду, разберусь!

– Опомнись! Ты что, в Чечню собралась?..

– Пожалуйста, не отговаривай, я твердо решила.

– Подожди, по крайней мере, пару недель. Я сделаю обрезание, буду ваххабитам показывать вместо пропуска. Скажу, что я мусульманин.

– Ты что, не понимаешь, что мне не до шуток?!.

– Мне тоже не до шуток. Одну я тебя не отпущу, ты слышишь? У твоей мамы квартира сколько стоит? На выкуп хватит?

– С тобой бесполезно разговаривать.

Все кончено, меж нами связи нет. Я вдохнул поглубже и закрыл глаза, а когда воздух иссяк, позвонил ей снова.

– Я тебе ужасно сочувствую! Но ведь… Ты его совсем не знала?..

– Я плачу, что я такая невезучая, опять у меня остался только один человек, который меня не бросит, – мамочка. Будет меня мучить, учить, что неправильно живу… И все равно она меня не бросит. А ты бросишь. Но я раньше исчезну, а то что это – все меня бросают! Ведь если бы мой бывший супруг так со мной не обращался, я бы с ним и жила…

– Как он, кстати, пережил ваш разрыв? Почему он тебя не пришиб?

– Я боялась. Когда уже все кончилось, ему надо было в последний раз уходить от нас, а он вдруг остановился в дверях и стал говорить, что когда едет на машине, то смотрит на каждый встречный грузовик и думает: вот бы врезаться… И вдруг начал просить: не уходи, у меня же, кроме вас, ничего нет…

– Умеешь ты ломать даже викингов…

– Всего одного. Ты-то вон сколько женщин сделал несчастными!..

– Я просто не смог их всех сделать счастливыми. Ну, и дальше что?

– Я только боялась, что он заставит меня остаться. Я сказала: что ты опять начинаешь, ведь все уже решили. Он так криво усмехнулся и вышел.

– Он просто святой. Я, впрочем, тоже. Короче говоря, не делай ничего, не посоветовавшись со мной, – главное – удержать от внезапных поступков, а там разум, то есть осторожность и лень, свое возьмет.

Нежно простившись, я снова на несколько мгновений погрузился во тьму и набрал Василису Новгородскую. Когда она успела наплакать такой насморочный голос!..

– Все будет хорошо. Только ради бога не приближайся к ней больше.

– Спасибо, мое солнышко, я знала – ты не можешь быть убийцей!

А вот моя мартышка может. “Исчезну, не успеешь меня бросить…”

Значит, надо успеть. Причинить ей такую боль, чтоб она уже не смогла простить. Но – один лишь проблеск этой мысли вмиг стянул меня ледяным корсетом: увядшая вишенка… Нет, что угодно, только не это.

Значит, будь что будет. Я в двухтысячный раз погрузился в небытие.

Страшный удар и раскатившийся за ним хрустальный перезвон выбросил меня из кресла. Я ринулся к Гришке, треснувшись коленом о сундук так, что едва не взвыл. Она стояла на коленях, ощупывая распатланную голову. Я хлопнул по выключателю и увидел ослепительные струйки крови, бегущие по ее безжизненному лицу со лба на жеваную рубаху: ввыссе в ппыррядкке, ййа нынна быббуттылку настыппилла… Я пытался заглянуть ей под черно-серебряные космы, она не давалась, пятная мою руку кровавыми поцелуями.

Теперь Гришкин лоб зашнурован, как футбольный мяч, но она разнеженно сентиментальна – значит, приняла только что. Помнишь, как мы играли с тобой в баскетбол, с просветленной улыбкой вопрошает она, и я, покуда не обрел горький опыт, печально и многозначительно покивав, с озабоченным видом спешил в кабинет, зная дальнейший текст: “Могла ли я подумать, что ты так скоро меня разлюбишь! А я превращусь в такую мерзкую тварь!” Ибо это не смирение, но скрытый казус белли: “А кто меня такой сделал?!.”

В мирном варианте ее контральто будет наполнять дом минут сорок, затем она откопает школьную или институтскую подругу, которую не вспоминала лет тридцать, и начнет ей дозваниваться, расспрашивать, вскрикивать от восторга или негодования, зазывать в гости или в театр, если ошарашенная взрывом внезапной любви жертва живет в

Петербурге, и, добившись согласия, как истинный Дон Жуан, забудет ее раз и навсегда. Победа пробуждает в ней сентиментальность. В огороде конопельки, вновь заводит она уже давно и страстно ненавидимую мною песню нашей юности, а я в это время беспрерывно хлопаю себя ладонями по ушам, ибо просто зажать их недостаточно. Дальше возможны два варианта. Или она, прикладываясь к заранее припасенному кумганчику, станет перепевать свой казачий репертуар, покуда не отключится в какой-нибудь позе настолько противоестественной, что всю ночь будет издавать душераздирающие стоны (вариант оптимистический). В варианте же пессимистическом пение в какой-то момент прервется душераздирающими рыданиями. Вернее, сначала дом наполнится сдавленным “ММММММ…”, затем “МММММ” развернется в открытое “мяаааа”, словно в доме разом завопили три дюжины мартовских котов, – и только тогда ее крик перейдет в животный рев, сопровождаемый барабанным боем кулаков по стене.

Должен с горечью признаться: в палачи я не гожусь. Сколько ни слушаю, а привычки не приобретаю – постреливающие током пальцы начинают прыгать, сердце колотиться в ушах… И даже это бы еще ничего, но у меня развиваются самые настоящие галлюцинации: даже в полной тишине Гришкин мяв и рев сами собой начинают звучать у меня в ушах, и руки надолго немеют аж до локтей. Поэтому сколь ни тошнотворны для меня пьяные беседы по душам – стотысячные пережевывания того, что и к десятому разу осточертело, – я все же иду на них, когда удается вовремя подавить порыв к бегству. Да, скорбно киваю я, это было прекрасно: весь мир погружен в сон, и только мы вдвоем забрасываем мяч в корзину. Да, и детской кроватки, когда родилась дочка, у нас не было, мы держали ее в корзиночке, будто котенка, все смеялись… И кто бы мог подумать, что я так скоро ее разлюблю!..

– Но я понимаю, ты не можешь быть другим, тебе всюду тесно… – ее огненные глаза загораются черным милосердием, но я все равно леденею

(сейчас вспомнит нашего сына, которому тоже всюду было тесно…). – Но вот эту твою, последнюю, эту тввварья никогда тебе не прощу!!!

Это какая-то крыса из фильма ужасов: родину продала, выскочила за иностранца, его тоже продала и тебя продаст! Страшись ее ! Я тебе никогда не прощу, что ты втащил в мою жизнь эту грязь! Прочь, убирррайся из моей жизни!!!

Но когда я начинаю с надеждой приподниматься, она вдруг падает передо мною на колени и начинает покрывать мои руки солеными поцелуями:

– Прости, прости, меня, я такое мерзкое чудовище, что ты готов от меня бежать к кому попало, мне давно пора сдохнуть!.. Заччем таким жжить?!.

Ну что ты, кому и жить, если не тебе, ты нежная и удивительная, бормочу я, чтобы как-то протянуть время, покуда она выбьется из сил: я спасаюсь цинизмом от ненависти к ней.