Она не думала о смерти в эти минуты. Она просто стреляла и старалась не подставляться под пули. Она улыбалась. “Хорошо быть тощей, – думала. – В тощих трудней попасть”. Ей было до хохота интересно играть в догонялки с этими горячими и глупыми кусочками металла. “Зато если
Сатир все же объявится сейчас где-нибудь поблизости, то услышит выстрелы и будет вести себя намного осторожней. Все же не зря погибну”.
Под окном раздались звуки подъезжающих машин, десятки ног в армейских ботинках затопали по раскаленному асфальту.
Когда в люк влетела тяжелая, похожая на личинку какого-то металлического насекомого граната, Серафима на секунду застыла от неожиданности и опрометью бросилась к ней, собираясь кинуть ее обратно, прежде чем она взорвется. Огромный огненный сноп вдруг вырос из пола прямо перед ней. В огне проступила оскаленная собачья морда, и в следующее мгновение клочья обгорелого, сочащегося кровью мяса взлетели вверх, прямо в высоченное безоблачное небо Африки, засеянное огромными, пусть и невидимыми днем, звездами.
Вечерело, когда Сатир заметил, что за ними движется, постепенно нагоняя, открытый армейский джип, в котором сидели несколько военных. Сначала он не обращал на них внимания, но по мере того, как они приближались, его начал точить маленький острозубый червячок беспокойства. Сатир посматривал в зеркало заднего вида, и приближающийся автомобиль нравился ему все меньше. На всякий случай он прибавил скорость. Преследователи не отставали. Сатир повернул, те тоже. Оружия у них видно не было, но это ничего не значило. До поры его могли держать в ногах.
– Надо что-то делать, – сказал он себе.
Сатир наклонился и вытащил из бардачка большой никелированный пистолет, который он обнаружил в захваченных арсеналах президентского дворца. В последнее время он всегда носил с собой оружие. Как теперь оказалось – не напрасно.
– Маленькие дети, ни за что на свете не ходите, дети, в Африку гулять, – нравоучительно сказал себе, разглядывая в зеркало преследователей. – Кто бы это мог быть? Полковничьи недобитки?
Местные бандюки? Черт его знает. Тем более что и разницы нет никакой. Курице все равно, свадьба или поминки.
Темнело. Через два часа погони по пыльным африканским дорогам Сатир понял, что ему не уйти. Прорваться к столице, где он рассчитывал на защиту, не удавалось. Преследователи гораздо лучше его знали местность и умело гнали беглеца в глухие районы. Видимо, они выжидали, пока у того закончится бензин. Надо было решаться на крайние меры.
Он въехал в единственный на всю страну тоннель, пробитый в небольшой горе, и резко остановился. Заглушил мотор, погасил фары. Вышел из машины, взял пистолет, направил ствол на светлое пятно въезда в тоннель и стал ждать.
К ночи ветер стих. Сатир, слушавший целый день рык мотора, с радостью почувствовал, как, ласкаясь, задышала в уши тишина. Мягкая ткань темноты окутала предметы, смазав резкие контуры, давая отдых усталым глазам. Стрекотали в зарослях цикады. Дрожал ствол пистолета в руках
Сатира.
Сатир стоял и думал, что раньше мировая гармония строилась на том, чтобы не быть убитым. Современная гармония – на том, чтобы быть сытым и удовлетворенным. Завтрашняя гармония либо вернется к первому варианту, либо прорвется к третьему.
Беглец позволил преследователям приблизиться и открыл огонь, метя чуть выше светящихся пятен фар. Пистолет дергался, отхаркивая свинец. От отдачи онемела рука, а фары все приближались. До Сатира оставалось метров десять, когда автомобиль с неизвестными резко вильнул в сторону и уткнулся в стену тоннеля. Не дожидаясь, пока преследователи очухаются, Сатир развернул свой джип и помчался к столице.
На въезде в город возле шлагбаума его остановил дорожный патруль.
Вскоре Сатир сидел в камере, прикованный наручниками к батарее.
Ассаи Руги, желая задобрить руководство России, решил выслать русских революционеров на родину. Тем более он знал, что там за ними числится немало грехов. Этот шаг был выгоден ему во всех отношениях: во-первых, он избавлялся от опасных и непредсказуемых людей, во-вторых, выглядел в глазах всего мира цивилизованным правителем и ревнителем закона.
Сатир пришел в себя. Открыл глаза и ничего не увидел. Поморгал, потер веки – зрение не вернулось. Слышался приглушенный гул.
Сатир вытянул вперед руку, и она наткнулась на струганые доски. Он был в каком-то ящике. “Похоронили заживо!” – мелькнула первая мысль, но для гроба размеры ящика были слишком большими. Если сильно согнуться, то можно было сидеть. На дне ящика он нащупал бананы, апельсин, еще какие-то фрукты или овощи, размазанные в кашу.
– Как зверя, посадили в ящик! – взъярился он. – Бананов кинули, чтоб дорогой от голода не сдох. Не иначе в Россию отправили. В знак дружбы и любви. Ах, Руги! Ну, падаль! Попадись ты мне…
Он заскрипел зубами от бессилия, представив, как фээсбэшники откроют ящик и увидят его – перемазанного раздавленными фруктами, беспомощно щурящего глаза от яркого света.
Сатир зарычал, уперся руками в борта ящика и принялся бить босой пяткой по стенке, надеясь сломать ее. “Гроб” был сделан на совесть.
Пленник отбил обе ступни, прежде чем ощутил, что стенка начала слабо поддаваться. Ноги невыносимо болели. Пленник бил, пока не почувствовал, что теряет от боли сознание. Тогда он с трудом перевернулся и стал бить руками. Вскоре руки онемели, а потом за каждый удар снова пришлось расплачиваться новыми мучениями. Через несколько минут удары стали сопровождаться треском дерева. Сатир зарычал, боясь, что силы оставят его прежде, чем он окажется на свободе. В глазах вспыхивали и гасли пронзительные сполохи, в ушах оглушительно бился пульс. Пленнику казалось, что его руки и ноги превратились в месиво из обломков костей, мяса и боли.
Сатир выбрался из ящика, лег ничком на грязный пол. Руки и ноги распухли и не повиновались. Они, сильные, тренированные, спасавшие хозяина в любых передрягах, отказывались слушаться и лежали разбухшими мягкими колодами.
“К такому я не был готов”, – подумал Сатир.
Он понимал, что теперь его положение стало совсем безнадежным.
Если до этого можно было хотя бы попробовать сопротивляться, то теперь он стал беззащитным, как младенец.
– Конец… – прошептал он, со сдавленным стоном перевернулся на спину и закрыл глаза.
Когда через секунду его веки снова открылись, он увидел склонившуюся над ним Белку. Кончики ее волос щекотали его лицо, она дохнула на его лоб теплотой и свежестью. Легла рядом, прислонилась к уху Сатира и стала петь колыбельную песню:
Вертится, не верится
Во поле метелица.
Дили-дон да дили-дон,
Замело наш дом с окном.
Только дым из трубы,
В небо белые столбы.
Только сон да луна,
Вся земля белым-бела.
Сатир сглотнул шероховатый комок в горле, прошептал:
– Я не думал, что ты знаешь колыбельные песни.
Она не ответила, только шелестяще усмехнулась и продолжала петь:
На коленях кот мурчит,
У порога пес ворчит,
Да под печкой мышь шуршит,
В печке уголек трещит.
Только дым из трубы,
В небо белые столбы.
Только сон да луна,
Вся земля белым-бела.
В багажном отделении царил полумрак. Под потолком блекло светили редкие лампочки. Казалось, все вокруг залито мутной, ржавой водой.
Сатир прижался к голове подруги и ощутил какое-то особенное предсмертное счастье. Словно все самое хорошее, что бывало с ним в жизни, вдруг вернулось и легло рядом.
Над бескрайним океаном летел самолет. Серебристый и изящный, как падающая капля ртути. Летел, раскинув крылья, спокойно и уверенно.
Деловито и монотонно гудели моторы. Позади самолета оставался белесый пушистый след от сгоревшего топлива. Неожиданно лайнер вздрогнул, днище его разорвало взрывом, хлестнули языки пламени.
Машина клюнула носом, попыталась выпрямиться, но крылья вдруг перестали держать, и невыносимым грузом навалилась собственная тяжесть. Серебристый красавец отчаянно завыл, отказываясь верить в свою гибель, и устремился в блистающую на солнце синюю океанскую бездну.
