Квартиру они сняли на набережной Бурбонов, в самом центре, и это стало очередной удачей Абигель. Квартира принадлежала штабу какой-то турецкой мафии, почувствовавшей себя в небезопасности и срочно продавшей квартиру в два раза ниже ее стоимости.

Как вышла на эту шайку Абигель, остается загадкой, но долго еще подозрительные люди, вернее, переодетые полицейские, под разными предлогами пытались проникнуть в квартиру и – можно не сомневаться – знали их биографии с Абигель до мельчайших подробностей.

Абигель считала мальчика своим талисманом и хотела жить с ним вечно. Единственным препятствием к их браку было то, что Аби была замужем… там, в Америке.

Но и это ее не смущало.

– Будет слишком доставать – разведусь,- решила она.

Ей не хотелось ни о чем думать, пока они вместе. Что она в нем нашла, мальчик не понимал, но, обнимая его, она сходила с ума.

– Скорее, скорее! – торопила, раздевая.- Я хочу еще раз посмотреть на твое тело.

В постели она все делала сама. Перед мальчиком мелькало то рассерженное, то ласковое ее лицо, он только успевал поворачиваться.

– Ленишься, барбос? – спрашивала она между ласками.- Ну ленись, ленись.

Обстоятельства снова выбрали его, и гибкая воля мальчика им подчинилась. Она ему нравилась, она действовала так, что все становилось естественно и непреложно. Как и должно было быть.

Он не знал, любит ли ее, но от Абигель хорошо пахло, у нее были ухоженное, очень ловкое тело, короткие нежные белые волосы, и о том, что она знала, мальчик только догадывался.

У нее был мощный женский ум, какой принято называть мужским, но это ошибка, ни один из знакомых ему мужчин не мыслил так перспективно и цепко, как Абигель. Наверное, какие-то мужчины повлияли на нее, но к тому времени, как они встретились, влияние этих неизвестных для него мужчин она успела переварить и выплюнуть. Было ли их много – он тоже не знал. Абигель умела учиться… Ей нужна была Европа, чтобы выпутаться из американского провинциализма, как она говорила.

– В Америке слишком уютно,- повторяла она,- слишком.

И теперь готовилась обрушиться на Америку всей силой знаний, приобретенных в Париже.

Расчетливая, она ничего не жалела, если понимала, на что тратит.

Даже праздной позволяла себе быть, когда праздность влекла за собой шлейф не изведанных ею ранее удовольствий.

Она так страстно любила его, что он боялся не выдержать, и мысленно всегда призывал на помощь отца, когда занимался с

Абигель любовью, отец так часто говорил о любви, таким грешником казался, кого же еще?

Так что отец и днем и ночью всегда находился рядом с ними.

А потом и сам, как всегда бегом, проездом, явился. Он хотел передать мальчику деньги, познакомиться с Абигель.

Мальчик никогда не видел Аби такой растерянной, она не знала, как вести себя с такими, как отец, художественные люди были ей недоступны, она вывела их за черту своих размышлений, в цифры они не укладывались и потому пугали.

Отец же в тот вечер был грустен и предупредителен. С той минуты, как вошел в дом, на Абигель он взглянул только один раз. Она тоже старалась не встречаться с ним взглядом.

И вообще вечер получился тихий – под музыку и полосы света с проплывавших по Сене мимо дома прогулочных кораблей. В его жизни что-то менялось, но он не вникал, что именно, и потому оставался спокойным.

Он видел, что отец удручен, когда пошел провожать, но сам ни о чем не расспрашивал. Отец мог сказать что-то сгоряча и спугнуть счастье.

– Все как-то не по-людски у нас,- сказал отец.- Я только сегодня понял, до чего ты еще ребенок, как нуждаешься в доме.

– А ты, папа?

– Я? Только в тебе. Люди делятся на “благодаря” и “вопреки”.

Благодаря одним – ты жив, вопреки другим – ты жив. Я привык спать в самолетах, поездах, на чужих простынях, я должен чувствовать, что меня несет куда-то, мама называла меня жильцом, и это правда. Я остановлюсь только вместе с миром.

В этот раз прощание было не таким пугающим, отец просунул руку в темноту, быстро погладил лицо сына и ушел не прощаясь.

Он ушел, а мальчик стоял на мосту Понт-Мари и думал о его словах, слишком страстных, чтобы быть правдой. Мальчик не знал – благодарить ли Бога, что он такой страстности не унаследовал, но, кажется, впервые в этот вечер понял маму.

Когда он вернулся, Аби сказала: “Какой рваный человек твой отец.

У него в глазах что-то нехорошее. Может быть, смерть? У тебя совсем другие глаза”.

Сойдясь с Абигель, мальчик почти забыл о мадам Доре, о маленьком городке в горах, о гостинице “Белянеж”, чужое сменилось чужим, и вновь это было замечательное чужое. Полученное вскоре известие поразило его.

Муж-аккордеонист зарезал мадам Дору. Да, вот так просто, под вечер, снял со стены кинжал, оттянул ее голову за волосы немного назад и полоснул.

В случившемся мальчик сразу же обвинил себя, история с его усыновлением, конечно же, явилась последней каплей терпения аккордеониста, он и до того был почти забыт мадам Дорой, а в любви нуждался, наверное, не меньше мальчика, какие-то печальные обстоятельства прибили его к мадам Доре, она пожалела аккордеониста, а испанцы, да и вообще настоящие мужчины, не нуждаются в жалости, рано или поздно они мстят за нее.

Приехав на похороны, мальчик понял, что его уже успели забыть в городке. Вместе с мадам Дорой смыло прошлое. Не было их жизней, их радостей. Ничего. Все исчезает вместе со смертью из памяти живых, из его памяти тоже, люди торопятся смести прошлое. Зачем помнить мертвого, когда и живого не каждый день вспоминаешь?

Эта горькая мысль глубоко запала в него.

Но оказалось, что мадам Дора не забыла мальчика, это стало ясно, когда по завещанию достались ему три миллиона франков и тетрадка с ее записями.

Она вела их с того самого дня, как мальчик появился в “Белянеже”.

“…Сегодня открылась дверь и в гостиницу вошел мой маленький

Иржи. Такое же безмятежное пухлое лицо. Я думала, что закричу, но боялась спугнуть людей, приведших его, и сохранила самообладание. Только бы не выдать себя.

… Я смотрю в сад. И походка у этого ребенка, как у моего мертвого сына. Немножко сутулится, руки за спину. Мой отец Наум

Лойтер, страдающий слабоумием в последние месяцы своей жизни, никак не мог вспомнить имя своего внука. И тогда он спрашивал у меня об Иржи: “Где этот… хороший человек?”

… Мой дед Лазарь был пекарем. Родом он из Лозовиц. Когда овдовел, женился на моей бабушке Тайбе, у каждого из них уже было по двое детей. У деда – два сына, у бабушки – две дочери.

Потом появились трое совместных, среди них – мой отец Наум. Я вспоминаю все это потому, что мой Иржи вернулся.

…Пекарня находилась в нашем доме в Лозовицах. Каждое утро дедушка выпекал для меня жаворонка с голубыми изюмными глазами.

У деда моего Лазаря глаза тоже были голубыми. Я никуда больше не отпущу этого мальчика.

…Боже, он ест, как мой Иржи. Когда Иржи ел, к умирающим возвращался аппетит. Я должна ему приготовить форшмак. Им всем нужны теперь улитки, а Иржи попросил бы форшмак.

– Вы настоящая француженка, мадам Дора,- сделал он комплимент мне сегодня.

О да, я настоящая, у настоящих куска хлеба не выпросишь.

…У дедушки Лазаря между большим и указательным пальцами всегда находился кусочек хлебного мякиша, который он вертел. Для того, чтобы не курить, он в кармане держал кулек с монпансье. Я садилась к нему на колени, и он угощал меня монпансье. Я все-таки добилась своего – они оставляют мальчика.

…Иржи рос добрым ребенком, но почему-то сторонился родни. Я думаю, он боялся еврейского Бога. Это всех обижало. “Ты родила нам чеха”,- говорил мой дядя Абрам. Иржи приходил к родственникам в гости и все время молчал. Мне казалось, что с годами он даже стал брезговать есть у наших. Я так боялась, что они заметят! Наверное, после Пражского университета мы казались ему маленькими. Мы и были маленькими. Боже, сохрани нас маленькими!

…Мой дедушка Юда по линии мамы был верующим и большую часть времени проводил в синагоге. А когда возвращался летом домой, жил у самой реки, любил сидеть на перевернутой лодке с закрытыми глазами, не мог смотреть на солнце, а бабушка кормила его с ложки супом. Он был очень беспомощный.