Он слишком много позволял, этот недоучившийся пражанин, неужели все для того, чтобы скоротать вечерок вместе с друзьями, выпить пива и съесть колбаску в том самом трактире “У чаши”, где всегда сиживал любимый герой отца – бравый солдат Швейк?

– Тебя не перекормила случайно мадам Дора? – спросил отец. Смотри, горе перекормленным!

Мальчик обиделся. С ним никто так не обращался, тем более отец, разве он виноват, что все сложилось неправильно и теперь приходится объяснять в гостинице, почему у них разные фамилии?

– Я опоздал родиться,- сказал отец.- Был бы я какой-нибудь бесшабашный корсар в семнадцатом веке, пересылал бы награбленное на кораблях золото куда-нибудь в Европу, ну хотя бы сюда, в

Прагу, где мой сын постигал бы в университете великую науку, предположим, медицину или географию, вот на это самое золото, и я знал бы, что рискую жизнью не напрасно, а чтобы мой сын стал самым великим ученым на земле.

– Не надо ради меня рисковать,- сказал мальчик.- Я и так стану великим.

– Не сомневаюсь,- сказал отец.

А потом наступили минуты прощания, мальчик боялся этих минут, отец прощался навсегда, будто с ним, именно с ним, отцом, непременно должно случиться что-то нехорошее. Мальчик терялся, пытаясь найти какие-то успокаивающие слова. Слова-то находились, но такие жизнерадостные, фальшивые, что коробили самого мальчика, а отца почему-то успокаивали.

Может быть, при расставании немножко фальши никогда не мешает?

После Праги он твердо решил не встречаться больше с родителями, он оставлял их прошлому.

Мадам Дора расстроилась, услышав его решение.

– Надеюсь, что ты передумаешь,- сказала она.- Когда-то на кладбище после войны я искала могилу отца под проливным дождем, никого не было, я одна пробиралась по лужам между оградами в легоньких лодочках, летом, почти плыла, хотелось плакать, и вдруг сказала себе: “Папа был бы очень недоволен, узнав, что у меня промокли ноги”. И тут дождь прекратился, весь сразу, и под пение птиц я подошла к могиле.

Мальчик так и не понял, зачем ему рассказали эту байку, зато узнал, что у мадам Доры было прошлое.

И все же, несмотря на жуткую обиду, возникшую там, в Праге, на бритого самонадеянного Франтишека, на отца с его пустыми разговорами, решил мальчик заняться музыкой, и обязательно на виолончели, чем абсолютно потряс мадам Дору.

Радости не было предела, его немедленно перевели в ту школу, где разрешалось учиться параллельно в подготовительных классах консерватории.

Там, в прошлой жизни, небольшая практика у него была.

“Ваш мальчик как струна”,- сказал педагог маме после прослушивания в музыкальной школе. Но это не убедило маму купить домой пианино – слишком мало места. Так что заниматься он ходил к сумасшедшей портнихе во дворе. Она любила музицировать, и он разучивал гаммы в чужой комнате среди ватных торсов, не в силах заставить себя отвлечься от вида пола, покрытого булавками, как хвоей.

Но это была хоть какая-то подготовка, теперь он решил все наверстать, все вспомнить и доказать отцу, что не один Франтишек на свете.

За учение приходилось платить, но тут даже сам аккордеонист согласился с мадам Дорой, что если человек хочет учиться музыке, то денег на это не жалко.

Родителям он просил не сообщать о внезапном своем решении, заранее предвкушая радость застать их врасплох, рядом, на специально заказанных им местах в концерте, а виолончель поет, преодолевая прошлое, возвращая все счастье, на которое они были способны когда-то. Он был всесилен, владел смычком, как судьбой, а жизнь послушно бороздками укладывалась за ним, как на полотне, он всегда мог полюбоваться ею.

Пожалуй, ни во что в жизни он не вкладывал столько стараний, боясь потерять лишь ему одному видимую цель. Он торопил результат. Ему хотелось сразу, виолончель не давалась. Она стонала, как человек, их стоны чередовались. Он завоевывал ее нетерпеливо, как его соотечественники, неосновательно, чтобы потом, когда исполнится, снести на чердак и забыть.

Он приходил в ярость от неповиновения, буквально рычал, ему хотелось ее сжечь. Не раз готовился он развести костер в саду и, скрестив на груди руки, без содрогания следить за последними корчами виолончели.

И чем больше он ненавидел ее, тем больше она сопротивлялась.

Он-то думал, что хоть здесь с этим неодушевленным предметом сумеет договориться, но она сопротивлялась, как живая.

Содрогалась от их борьбы гостиница “Белянеж”, мадам Дора начинала бояться, что разбегутся постояльцы, но молчала, с тайным уважением относясь к его борьбе.

И только однажды, когда совсем, ну совсем недоставало терпения, возник в его памяти бритоголовый конкурент Франтишек и начал насвистывать, мальчик подхватил это легкомысленное насвистывание, виолончель недоверчиво прислушалась – с чего это он, уж не забыл ли, что хотел укротить ее? Или укрощать ему надоело?

Но тут, не давая ей опомниться, мальчик застиг виолончель врасплох и повторил задание. У него получилось. Конечно, он сразу же забыл о Франтишеке, и никто, конечно, не напомнил ему, но с этого дня между инструментом и мальчиком возникло согласие.

Он был мужчиной, когда учился на виолончели, только объяснить это было некому.

И осуществилось бы задуманное, не переведи его мадам Дора в последние классы в Париж и не встреть он Абигель.

Она была на пять лет старше, училась в Парижском университете банковскому делу, заводная, веселая американка, женщина на пружинке, более деловых людей он не встречал. Она первой поцеловала его и сказала, что он будет ее мужем, она всегда хотела русского в мужья и вот встретила. Ей все было ясно и про себя, и про него, и про жизнь. Своей деловитостью она способна была оттолкнуть окружающих, но он-то знал, какая она чудесная и какая у этой девушки душа. Сущность ее была весома и ощутима, как слиток золота, можно подержать в руке. Он-то знал, что она во всем права, и решил довериться Абигель.

Конечно, она бывала циничной, как все раноудачливые, но мальчика старалась щадить. Скептически отнесясь к его занятиям виолончелью, по размышлении сказала, что в Америке музыкой можно заработать, а в том, что они вскоре переедут в Америку, не сомневалась.

Сомневалась только в его способностях и усидчивости, несмотря на то что “у тебя самая замечательная в мире задница”.

Сама Абигель решила посвятить жизнь финансам, не финансам даже, а отцу, покончившему жизнь самоубийством два года назад в

Бостоне, чтоб не прослыть банкротом и не оставить на улице семью.

Добрые компаньоны, говорила Абигель, обобрали отца, и теперь она училась старательней и лучше всех, чтобы отомстить за него.

Она была очень красивой, мальчик любовался ею. Правда, до того тонка, что казалось – еще немного, и переломится в талии, но только казалось, кости и характер Абигель были сделаны из пуленепробиваемого материала. И потом она была защищена точными цифрами, считала повсюду, к числам относилась, как к заклинаниям, не успевали они увидеть здание, человека или вещь,

Абигель тут же устанавливала единственно верную им цену.

В Бостоне у нее был дядюшка, владеющий финансово-маклерской конторой, он обещал ей работу, когда вернется.

– Ты будешь моим помощником,- говорила она мальчику.- Тебе совсем ничего не придется делать, все сделаю я, но ты будешь представительствовать, ты неотразим, и дела наши пойдут как нельзя лучше… Мы им покажем,- добавляла она, мрачнея.

Можно было не переспрашивать – кому и, уж точно, не завидовать.

Любит ли он Абигель – мальчик не знал, Илонка была желанней, вообще женщины нравились ему, но в уверенность Абигель он был влюблен несомненно. Ей не нравились сильные мужчины, они мешали жить, к зависимым относилась с обожанием. Надо было только согласиться зависеть, и ты попадал в страну такой щедрости и бескорыстия, что хотелось остаться в ней до конца света.

Кроме учебы, она устроилась работать в брокерской конторе, часто брала мальчика с собой на биржу, где ему поначалу было скучно, а потом он отдался захватывающему ритму чужих эмоций и снова привычно поплыл по течению.