– Да я ничего, я только…- И фотограф попятился.

Едва сдерживая ярость, Сандро прошипел:

– Вот и отвали!

Фотограф отшатнулся. Он явно не понимал, что стряслось с Сандро, столь демократичным в стенах редакции. Быть может, он был новичок, впервые вышедший с Сандро на светскую работу, но я-то очень хорошо все понял. Ясно было, что Сандро никак не хотел, чтобы вся эта лощеная публика считала его репортером. Он во что бы то ни стало хотел быть своим на этой ярмарке тщеславия.

Модным писателем, которого знают в лицо сильные мира сего. Ведь он – денди, макарони и мачо, а вовсе не папарацци – и сам бы вполне мог быть одним из героев светской хроники. Да что там

“одним из” – центральным героем, недаром же он называл себя

Винни Пухом. И, чем черт не шутит, при всем своем уме, может быть, он искренне полагал, что вся эта сугубо разночинная публика действительно представляет собой элиту и нынешнюю аристократию. Впрочем, так ведь оно и было в известном смысле.

Ибо восстание масс уже давно случилось, и, кажется, это необратимо, не так ли?

Тут официанты-китайцы в белых перчатках принялись разносить кто напитки, кто какие-то пряные финтифлюшки, непонятно из чего сделанные. Шорохи пошли по залу, мигнул свет, вспыхнули разноцветные лазерные лучи, побежали по потолку фанзы какие-то цветные точки и пятна, сделавшие и без того фантастический зал еще более призрачным. Лучи сбежались к центру, потом сдвинулись к краю ресторанного пространства, и в метрах полутора над полом возникла фигура дамы, облаченной в прозрачную мерцающую чешую.

Кажется, это была женщина-змея.

Я тянул уж третью порцию виски, и мне стало жарко. Сандро опять исчез куда-то. Лица банкиров и президентов бирж, редакторов и телезвезд повернулись наконец от столов. Меня кто-то больно пхнул под ребро. Я обернулся: это была крашеная красавица с янтарной булавкой в копне ярко-медных волос – и тоже в чем-то переливающемся; она сверкнула золотой фиксой и прошипела:

– Не понимаешь, что ль, фэнлю,- загораживаешь!

Я воспринял упрек как должное, успев отчасти освоиться с нравами китайского элитарного клуба. И деликатно подвинулся.

Меж тем женщина-змея извивалась под какую-то психоделическую музыку. Самое поразительное в этом номере было то, что, будучи и так практически обнаженной, она ухитрялась и еще раздеваться.

Сандро опять оказался рядом. Он жарко шептал, в который раз будто отвечая на мои не высказанные вслух соображения:

– Ты думаешь, вот тот, лысый, политолог, член, председатель и прочее в таком духе,- ты думаешь, он доволен своим положением в обществе? Он, который и так вскарабкался на самый верх, имеет счет в Швейцарии и не вылезает из телевизора? О нет, он недоволен, он всерьез считает, что достоин большего, много большего, что достоин Кремля. Ведь он умнее, тоньше, образованнее тех, кто над ним, и он хочет жить не в Баковке, а в

Барвихе. Но он навсегда останется только интеллектуальной обслугой, и это он тоже понимает. Навсегда – понимаешь, как это для него безнадежно звучит? А этот твой банкир. Он что, считает, будто ему вот здесь самое место? Среди всего этого светского сброда…- Я отметил интонацию Сандро, совсем есенинскую.- Среди вчерашних политиканов второго сорта, актеров эстрады вчерашнего дня и телеведущих, которых в любой момент могут выгнать из эфира и выставить на улицу под зад коленом, потому что они никто, лишь нанятые по случаю работники, хоть и мнят себя, конечно, незаменимыми звездами, обожаемыми народом.

Черт с ними! Так вот, твой банкир полагает, что место ему, конечно же, никак не здесь, место ему – в клубе сильных мира сего, мира, а не его задворок и окраин. Но вот беда – в Давос его не приглашают, он туда не допущен, а банк его лишь в России может считаться приличным. Он-то, почти европеец, понимает, что в глазах реального мира, а знает он это не понаслышке, он владеет-то самым что ни на есть копеечным банчиком и что цена ему по мировым меркам – грош, и только в нашем захолустье он может блеснуть, раскошелившись на гастроли какой-нибудь пенсионерки вроде Дайяны Росс. Он понимает это – и каково ему жить! А Кролик, Кролик-то, наш дядюшка Кролик,- захлебывался

Сандро,- ты думаешь, он простит судьбе и миру, что его однажды очень грубо взяли за шкирку и спустили с властной лестницы, когда он уж губу раскатал и почти заделался министром печати?

Ох, никогда не забудет и не простит. А каково ему, владея всего-то вшивой издательской маркой, видеть, что его родной племянник, которого он некогда одним звонком отмазывал из ментовки, и тот теперь – хозяин Газеты, продав десяток акций которой, можно купить и дядюшкин БМВ, и дядюшкину дачку в Пахре, да и самого дядюшку с потрохами…

– Что ж, все мы недовольны собой и судьбой,- сказал я, уже почувствовав себя в этой атмосфере адептом сразу всех Трех

Учений.- И те, о ком ты говоришь, они ведь не идут тропой бодисатв. Натура непосвященного всегда одна: у кого риса в супе мало, у кого жемчуг мелкий.

– Выпей лучше,- сунул мне стакан Сандро, ловко выхватив его с подноса околачивавшегося неподалеку китайца,- буддист хренов.

Тут в воздухе над головами собравшихся поплыли будто деревянные рыбы, и, казалось, по ним можно было постучать. Еще хлебнув неразбавленного виски, я почувствовал себя ушедшим из семьи. Мне ласково подмигнула черноволосая китаянка, скорее всего девушка луны и ветра, что сидела у голубого глазурного водопада, неподвижно струящегося с черной лаковой скалы на потолке. И, кажется, вежливо поклонилась, сложив ладошки на груди. Что ж, я, человек ветра и потока, тоже страстно жажду быть членом китайского элитарного клуба. Здесь так хорошо и бесплатно кормят, демонстрируя притом танец живота. Здесь поят виски сначала со льдом, потом безо льда, и, кажется, здесь всегда весна. Здесь чиньхуа, если сказать по-китайски. Я хочу быть одним из этих милых, утонченных людей. Я буду покладист. Я припаду к ручке той шипящей дамы с золотом во рту и согласен составить антисоветский кроссворд для “Черт, возьми!”. Я буду голосовать в едином демократическом порыве за всевластного императора нашей здешней Поднебесной. А скажут – только поприветствую Смену Треножника. Лишь бы вручили мне членский билет. Вручили бы в торжественной и галантной китайской обстановке. И приняли, и приняли к себе. Я тоже хочу – со сливками…

Я нашел себя сидящим в кресле в незнакомой полутемной, освещенной лишь двумя свечами комнате. Передо мной на журнальном столе стояла початая бутылка “Bells”, а подняв глаза, я обнаружил и Сандро. Он сидел напротив, медленно водил указательным пальцем правой руки по внешней окружности бокала, который держал в левой, и не растаявший лед внутри стекла чуть колыхался и позвякивал. Он не смотрел в мою сторону. Но почувствовал, что я очухался.

– Что, оклемался? – сказал он бесцветно.- Тогда выпей.

Я посмотрел на часы – было около трех. Ночи, по всей видимости.

– И ты готов слушать? – произнес Сандро тихим голосом с несколько зловещей интонацией.

Мне стало смешно, я вспомнил Сандро в роли китайского Винни Пуха.

– Да, Винни,- сказал я и икнул.- Весь внимание.

– Выпей,- настойчиво повторил Сандро.- Есть содовая.

Он, как я лишь теперь рассмотрел, был в малиновом с темно-синим подбоем, такими же отворотами и обшлагами шелковом кабинетном халате, распахнутом на груди, странно безволосой, на которой мерцал латунный крестильный крест на золотой цепочке. В воздухе попахивало благовониями – не иначе китайскими.

– Широкие трусы,- сказал я, беря в руки бутылку “Bells” и припомнив, что это слово означает на сленге.

– Ты дерьмо,- сказал Сандро.

Мне понравилась эта шутка, я опять рассмеялся, отхлебнул виски и запил содовой. Голова чуть прояснилась.

– Вы все дерьмо. Тяжелые, в тине, души – вот вы кто. Вы предали фаустовский принцип отношения к миру.