Недвижное пасмурное небо над головой напоминало разобранную постель. Путаные и едва намеченные в этой части поселка улочки больше походили на проложенные тропы и были почти безлюдны.
Редкие прохожие передвигались и скатывались по неразличимым издали траекториям, то ли следуя за рельефом местности, то ли подчиняясь зову какой-то другой неясной логики, и при приближении как проваливались сквозь землю. Заглянув в несколько открытых магазинов на центральной улице, Юрьев с женой поразились запустению в них, напомнившему о недавнем прошлом,- с той разницей, что теперь в них отсутствовали не только товары, но и рыщущие в их поисках покупатели с туго набитыми кошельками.
Магазинные витрины и полки пусты были в прямом смысле и при этом уже как бы не смущались собственной подчеркнутой голизны, бравируя показным продовольственным нудизмом. Зато повырастали повсеместно в поселке деревянные остекленные будки, набитые импортным алкоголем и готовые впустить внутрь не более трех собутыльников одновременно,- своими размерами и пропорциями будки сильно напоминали нередкие здесь придорожные часовенки
Божьей Матери. “Импортный” алкоголь, как нетрудно было догадаться, почти весь производился в ближайшем райцентре, а любимый горцами праздничный “Амаретто” прямо в селах, по хатам – из спирта и контрабандного экстракта. Жизнь в поселке приобретала все более химерическое измерение. Дядин сын успел за обедом им рассказать, как кто-то из преуспевающих торговцев где-то купил и установил у себя в доме швейцарский лифт, курсирующий между погребом и чердаком с остановками на двух этажах. Минувшей же весной какой-то, видно, разорившийся цирк или зверинец ссадил с вертолета на одной из ближних горок нескольких взрослых медведей, и те долго в растерянности бродили по округе в поисках пропитания, пугая население, пока не ушли южнее. Дядин бывший сослуживец принял одного из них на ночной дороге за прохожего и даже успел обрадоваться попутчику, да вовремя спохватился. Между тем купить в поселке что-то съестное можно было теперь только у закарпатцев, для которых при станции построили крошечный двухрядный рынок под дощатым навесом из некрашеного дерева. Закарпатские крестьяне, у которых климат помягче и все растет на грядках, добирались сюда разбитыми вдрызг поездами четыре раза в неделю. В остальные дни здесь орала музыка, торговали водкой, сиропной водой и какой ни попадя мелочевкой нанятые местными торговыми боссами продавцы и слонялись цыгане. Цены повсюду были примерно одинаковы – несколько выше, чем в областном городе и крупных райцентрах, разница в цене приблизительно соответствовала стоимости поездки в оба конца. Сэкономить можно было только на тратах мускульной силы и времени, но того и другого, как и застарелой привычки к выживанию, имелось здесь по-прежнему в избытке.
На краю поселка дорога ныряла под открытую эстакаду, по которой проложены были рельсы. Они вели к переброшенному невдалеке через горную речушку железнодорожному мосту. На одной из бетонных опор эстакады бросалось в глаза выведенное поперек белыми буквами загадочное слово “ЩЕК”. Здесь им впервые повстречалось несколько лыжников, скатывающихся небрежным коньковым шагом один за другим по дороге в направлении центра поселка. Пластмассовые лыжи скрежетали на скруглениях и громко постукивали по убитому и местами обледеневшему насту проезжей части. Расположенные на околицах местечка пансионаты пустовали, большинство из них не отапливалось теперь, и все же кто-то еще ездил сюда кататься.
Судя по хозяйственной сумке, болтавшейся в руках одного из лыжников, эта группа приезжих направлялась в магазин за очередной порцией “горючего” для согрева. Словно лазутчики где-то теплящейся потаенной жизни, они растормошили омертвелый пейзаж. Сразу за ними следом погнался груженый лесовоз, громыхая и позвякивая цепями, намотанными на колеса, оставляя за собой висеть над дорогой, как белье, мерзлые клубы выхлопов. Тут же отозвался свистом локомотив из-за ближней горы – и несколько минут спустя уже прогрохотал по мосту над речкой и ничем не огражденным мосткам над автотрассой, отпечатавшись на мгновение на фоне неба испачканным маслянистым брюхом травоядного колосса, пересекающего тропу. Миновав мостки, он гуднул еще и еще разок, сообщая на станцию себе подобным о своем приближении.
Назад возвращаться покуда не хотелось, и Юрьев с женой, сойдя с трассы, пошли вдоль берега речки, решив вернуться кружным путем.
По пути несколько раз им попадалось на глаза все то же назойливо и невразумительно пощелкивающее словцо: “щек-Щек-ЩЕК”. Оно нанесено было той же белой масляной краской на приметные, но не вполне подходящие для писания предметы и поверхности: на сгруженные у дороги бетонные балки, на штакетины забора, а на перила пешеходного моста через речку – уже в виде лозунга: “Щека президентом!” Вот оно в чем дело – видать, в поселке не так давно кипела нешуточная политическая борьба. “Выборы в правление местного совета, что ли?” – лениво подумалось Юрьеву. Хотя что-то и кольнуло его при этом, но он никак не мог сообразить – с какой стороны? и в связи с чем?
Юрьев с женой прошли по мосту и поднялись на пригорок, откуда просматривался весь поселок, растянувшийся вдоль железной дороги. В двух противоположных концах светлели выходы из горной теснины. Одна из вершин на другой стороне прободала ненадолго туман. Прореха поползла по склону, обнажив лыжный подъемник с колесом наверху наподобие шахтного, которое, казалось, можно было взять только пинцетом часовщика. Почти отвесно вниз вела трасса слалома, и на ней наблюдалось еле приметное движение также в муравьином масштабе. Но не получившие поддержки, рассогласованные усилия погоды никак не смогли помешать туману наскоро затянуть образовавшуюся щель.
Юрьев несколько раз щелкнул “мыльницей” жену под разлапистыми елями. Лицо ее разрумянилось за время прогулки, от легкого мороза кожа на щеках стала яблочной – на ней недоставало, может, только застывшей слезы или горячего следа от поцелуя. Раз-другой щелкнув – на этот раз уже зажигалкой, он затянулся всласть табачным дымом. Уводящая вверх тропа упиралась в ограду местного кладбища. Внизу под обрывистым склоном распластался церковный двор, крест над куполом церкви достигал уровня подножия елей. На берегу речки высился торговый центр под островерхой деревянной крышей, с рестораном, занявшим весь второй этаж. Перед ним на пятачке столпились дощатые распивочные и ларьки с натянутыми между крышами самодельными гирляндами из грубо раскрашенных электрических лампочек. Это место с протоптанной к торговому центру тропой можно было бы даже назвать людным, если учесть запустение, царившее в поселке. Местные жители развлекались разглядыванием нескольких приезжих, определяемых издалека и без лыж – по деталям экипировки, а еще более – по манере держаться.
Эка невидаль, человек!
Юрьев замерз немного и продрог и предложил жене согреться чем-нибудь в баре ресторана. С предосторожностью они стали спускаться с пригорка, держась за руки,- было скользко.
За четверть века поселок переменился сильно, но при этом совершенно поверхностным – чтобы не сказать “бутафорским” – образом. Внешние перемены не в состоянии изменить структуру местности, ее акустику и атмосферу, а значит, и людей. Во все время прогулки Юрьев, если бы умел, прядал ушами, будто конь, узнающий звуки, и принюхивался, как пес, припоминающий запахи. И звуки, и запахи оставались теми же, ушло только куда-то их значение. Переживание этих непроизвольных ощущений не столько тревожило его, сколько слегка интриговало, и если бы он захотел конкретизировать свое самочувствие, то не больше, скажем, чем развязка шаблонного кинофильма, то есть способ, каким зрительское удовлетворение может быть достигнуто.
Наутро он намеревался расспросить дядю и записать с его помощью кое-что на диктофон с единственной целью – прояснения для самого себя некоторых вещей. Ведь он застал еще краешком то время клятв в угрюмо-легкомысленной стране, где каждый ребенок не мог не задаваться всерьез вопросом: а выдержал бы он пытки врага, как пионер-герой имярек? Недвусмысленного ответа на тот изуверский вопрос у него так и не появилось с тех пор, если не считать само собой разумеющегося неудовлетворительного.
