– Я расскажу тебе обо всем, как оно было на самом деле, коллективизация, голод, война, люди – и после войны! Я такое знаю, я никогда ни с кем не говорил об этом. Приезжай ко мне в гости, я тебе все расскажу.

Юрьев вовсе не стремился узнать нечто новое о людях вообще, еще меньше его интересовала политическая правда событий. Он не прочь был только покопаться в собственной корневой системе с материнской стороны – заглянуть в историю семьи, узнать некоторые подробности выживания своей родни в крайних условиях, в которых многие другие люди тогда не выжили. И потому два года спустя, с ходу поверив в неслучайность совсем необязательного звонка и состоявшегося почти по недоразумению телефонного разговора, он ехал теперь в электричке на встречу, подвергая испытанию сумасбродством свой застарелый фатализм, как и положено этой душевной подагре. Проснувшийся в нем браконьерский азарт, дрожь загонщика говорили ему, что ловчие ямы и силки прошлого не могут оказаться пусты, что в них трепещется уже и рвется чья-то жизнь.

Железные дороги пришли за последние годы в полный упадок.

Рельсы, изредка все же поступающие с востока, немедленно перепродавались западным соседям, а теми – еще дальше. Шпалы поизносились и расшатались, насыпи обратились в косогоры. Опасно кренясь и то растягиваясь, то сокращаясь в длину, поезд протягивал свой грохочущий состав по мостам над незамерзающими, часто мелеющими, трущими гальку и подгрызающими берега речками.

Берега в местах разлива речек больше не выкладывались бетонными плитами в шашечку. Не только давно безжизненные доты и дзоты, но и будки охраны мостов теперь пустовали, хотя охранные зоны вокруг них по-прежнему обнесены были колючей проволокой.

Разрозненные часовые стали попадаться только уже в горах, на въездах в тоннели. Вагонные окна, впрочем, давно перестали мыть, и потому о существовании или несуществовании все большего числа вещей в заоконном мире оставалось только гадать. Юрьев выходил несколько раз покурить в тамбур с выбитыми дверными стеклами и снежными заносами по углам. На торцевой стенке лущились и шелушились наросты пересохшей краски. Непроизвольная имитация осени – изнаночная и наружная стороны красочных чешуек и струпьев различались не только оттенком, но и кое-где цветом. По тамбуру гулял сквозняк. Морозный воздух продирал легкие при глубоком вдохе и приятно бодрил. Юрьеву уже приходилось как-то ночью ехать в плацкартном вагоне со снятыми боковыми полками – купейных вагонов в том поезде просто не оказалось. Ощущение было резким и восхитительным и оттого запомнилось. “На полпути к теплушке – уют хлева”,- подумал он, оправившись от первого впечатления, прибегнув для этого к испытанному средству меланхолии, и больше уже ничему не удивлялся. Разве что остаточному наличию кое-где дверей в разоренных поездных сортирах, пользоваться которыми все равно уже было нельзя.

Поговаривали, что потрошат вагоны и растаскивают их по частям сами железнодорожники во время отстоя составов на запасных путях и в вагонных парках. Ничего неправдоподобного в этом не было. Он помнил, как в небывало лютую зиму 75-го от съехавших с кольцевой автодороги в поле и опрокинувшихся грузовиков и автобусов к утру оставались одни чернеющие остовы. То была законная добыча окрестных сел, небезопасный промысел рукастых и хозяйственных мужиков.

В Карпатах молодой гуцул признавался как-то:

– Если кто посягнет на моих овец – убью, кто бы ни был. В овраг спущу, так что ручей весной только кости вымоет.

– Кто бы ни был, даже родич? – спросил тогда Юрьев.

– Родич этого не сделает.

– Убьешь человека за овцу?

– Да.

– За кражу – убийство?

– Да.

– Но ты же в церковь ходишь?!

– Убью.

На этом держался еще и сохранялся относительный порядок вещей в селах – на правосознании господарей. Быстро укоренившийся рэкет пышным цветом цвел на районных базарах, но грабеж по селам отсутствовал. Еще в пору недолгого кооперативного бума дряхлый дедок в Косове полез на чердак, за якобы спрятанными там сбережениями, и расстрелял оттуда из припасенного с войны, а может, и с времен “партизанки” шмайссера банду налетчиков, побоями и пытками вымогавшую у них со старухой деньги.

Поучительная история молниеносно разошлась по Карпатам. Людей не трогали. У всех, с кем Юрьев сходился здесь достаточно близко, оказывался рано или поздно припасенный где-то ствол,- нередко еще с первой мировой, несуразной своей длиной приводивший на ум оружие куперовских охотников, но чаще обрез или просто незарегистрированное гладкоствольное ружье – Юрьеву и самому доводилось стрелять из такого, были бы патроны.

Поезд все глубже втягивался в горы. Пошли тоннели.

Юрьев столько раз за последние десятилетия проскакивал эту станцию без остановки, что и на этот раз, несмотря на ожидание, едва ее не пропустил. Сойдя с женой на перрон, он огляделся.

Высыпавший из вагонов народ быстро рассредотачивался, исчезая в узких, щелеобразных проходах, заснеженных улочках и калитках. В некотором отдалении виднелось несколько поставленных вразброс, как попало, пяти- и даже девятиэтажных домов. В одном из них лет десять назад его дядя получил квартиру с телефоном. Нумерации домов, как скоро выяснилось, никто не знал, а на расспросы “к кому приехали?” отвечать не хотелось. Поэтому Юрьев с женой дважды прошли мимо нужного им дома, покуда не выскочила из-за одного и уже бежала к ним с криками наперерез дядина жена. А в противоположном конце улицы показался и сам смущенный дядя, выходивший на станцию встречать их, но не распознавший в быстро рассосавшейся толпе. Теперь жена вовсю его стыдила. Юрьев с дядей расцеловались. Юрьев и сам, возможно, не сразу бы узнал себя, покажи ему в молодые лета его теперешнюю фотографию. Как будто несколько человек, не сильно между собой схожих, пожило за это время под его фамилией, меняя фотографии, адреса, конспирируясь и начиная каждый раз с нуля. Усы прилетали и садились на верхнюю губу, прицеплялась, меняла форму и слетала без следа борода. Уличить можно было, только проверив документы, да выдавало, может, самое в человеке предательское – походка.

Дядя за прошедшие годы поседел окончательно, почти превратившись в альбиноса, еще более раздался вширь, а всегдашняя его степенность приобрела теперь характер экономной стариковской медлительности. Его напористая бойкая жена, много моложе его, напротив, будто вынута была из колоды галицийских пиковых дам, ведьмовски красивых и туго поддающихся старению. Она продолжала работать завучем в интернате, расположенном в нескольких шагах от дома на той же улочке.

Вполне городская квартира, в которую они поднялись, производила из-за деревенских видов из окон впечатление несколько странное.

Городские удобства сымитированы в ней были весьма умело. Но днем в кранах отсутствовала вода, батареи отопления оказывались не теплее трогающей их руки, от ведущего на кухню коридора ванная комната и санузел отделялись только портьерами, а в двери всех комнат вставлены были большие оконные стекла без всяких занавесок на них, так что из прихожей вся квартира, исключая некоторые дальние углы, просматривалась насквозь. Как не без гордости объяснили гостям, дядин сын после работы сам, не торопясь, вот уж второй год облицовывал плиткой стены кухни, ванной и туалета, тщательно примеривал и заменял сантехнику импортной, заказывал новые двери. Очевидно, труды и хлопоты по благоустройству квартиры вносили в души ее обитателей успокоение

– так стоило ли жертвовать комфортом, доставляемым ощущением целесообразности, ради скорейшего окончания ремонтных работ? Все это очень мало походило на ремонт. По профессии дядин сын был врачом-стоматологом, недавно закончившим мединститут и имевшим практику в одном из соседних сел. В этот день он оказался дома и по праву родства сразу, с порога перешел с гостями на “ты”.

Юрьев едва успел освободиться от городских гостинцев – сетки апельсиновых шаров, обязательного, как “отче наш”, батона вареной колбасы, еще чего-то кондитерского к чаю,- как очутился вместе с женой за столом. Все оказалось плотно не ко времени, сытно – под охлажденную водку с маринованными белыми грибами и прочими консервированными разносолами домашней закатки. Общий разговор повелся на “мове”, что дядины родные сумели оценить. К своей жене Юрьев обращался по-русски, как и она к нему. Дядя поначалу заговаривал с ними раз по-русски, раз по-украински – их приезд задал ему задачку. После обеда дядя, выпивший несколько рюмок водки, прилег на диван в той же комнате. Жена его, исполнив свой долг хозяйки, заторопилась и, набросив на плечи платок, побежала через дорогу в свою круглосуточную школу к оставленным ею детям. Юрьев с женой вышли прогуляться.