– О да, его всегда тянуло к сильным мира сего,- рассуждал АТ, картинно отставив худощавую руку с неизменным лафитником.- Но не льстит ли нашему Ивану то, что к ним он причислял и наше скромное сообщество запуганных невротиков, у которых за душой не было ничего, кроме своего искусства? Причем не было даже уверенности в собственном таланте, пока тексты наших эллонов не стали печатать за рубежом. Что же до Зеленова… А что Зеленов? Ведь мог же он в конечном итоге меня посадить. Раздуть дело по тем временам ничего не стоило.

– Пожалел волк кобылу,- съязвил я.

– Жизнь в России далеко не такая черно-белая, как представляется отсюда,- поморщился АТ.- Все познается в сравнении. Уверяю вас, что он поступил вполне порядочно, быть может, даже рискнув своей карьерой.

– Погодите,- сказал я.- Если ваш Безуглов был фарцовщиком, то почему его не преследовала тайная полиция? Зеленов заступался?

– Может быть.- АТ занервничал.- В конце концов они старые друзья.

– Экие они у вас получаются розовенькие.- Восторженность АТ нередко приводила меня, как, впрочем, и Жозефину, в порядочное раздражение.- По мне, так людьми в подавляющем большинстве случаев двигают чувства самые низменные. Корысть, ревность, похоть, тщеславие, честолюбие.

– Вам не страшно жить с такими взглядами?

– Наоборот! Мое мировоззрение означает, что любое проявление чувств истинных воспринимается как нежданный подарок. И разочарований, таким образом, существенно меньше. Продать и купить, предать и сграбастать – не главные ли движущие силы нашей жизни?

– Я ничего не продаю, да и вы, впрочем, тоже.

– У вас просто не было подходящего случая,- отмахнулся я.- Ваш товар, ваши песенки под дурацкий инструмент, продается неважно. Спрос превышает предложение настолько, что продажа за хорошие деньги – заметьте, я не сомневаюсь в вашем таланте! – требует слишком значительных унижений при весьма неопределенном результате. Не уверяйте меня, что где-то в глубине души у вас при отъезде не гнездилась надежда на край,где реки текут молоком и медом, а великому, но не признанному в отечестве аэду достаточно выйти на улицу с шапкой в руке, и через полчаса она будет набита стодолларовыми купюрами. Ну, признавайтесь!

АТ засмеялся. Право, в чем ему нельзя было отказать, так это в трезвом отношении к самому себе и к своим – порою довольно завиральным – идеям. И все же слишком многих он переоценивал, прежде всего пана Павела. Замечу, что все старые товарищи господина Верлина по алхимической кафедре вежливо, но твердо отклонили его предложения, которые лично я правил по-русски и отсылал Безуглову с просьбой передать в университет. Профессор П. даже напомнил в письме, что и он сам, и господин Верлин в свое время давали торжественный обет не использовать алхимические знания для обогащения.

– Алхимических знаний я не использую,- сказал АТ,- хотя бы потому, что вся эта ученая премудрость давным-давно вылетела у меня из головы. Я даже не смог толком поиграть с Дашей в ее алхимический набор. И, право, не вижу ничего плохого в том, чтобы поделиться со старым приятелем кое-какими связями. Не я, так другие бы нашлись. К тому же я полагаю, что господин Верлин – человек честный.

– А я полагаю,- был мой черед смеяться,- что он попросту хочет половить рыбку в мутной воде. В дни перемен таких возможностей бывает предостаточно, и первые, кто попадет на открывающийся российский рынок, вполне смогут сколотить миллионные состояния, тут старый лис прав. Другой вопрос в том, насколько честными будут эти состояния.

АТ покачал головою, как бы давая мне понять, что предмет разговора ему скучен, да и обстановка в прокуренном, грохочущем субботнем баре не располагала к беседам на отвлеченные темы. Молодежь, припахивающая кто потом, кто дезодорантом, топталась у стойки и прямо со стаканами в руках пускалась в пляс. АТ наблюдал за ними сосредоточенно и грустно. Не любя танцевать, он от души завидовал тем, кто обладал даром веселиться просто от разухабистой музыки, от мелькания прожекторов, от сигаретного дыма, почему мы, собственно, и сидели с ним в этом месте, закусывая (я пиво, а он свой напиток, тайком наливаемый в казенный лафитник из фляжки) фирменным блюдом заведения -жареными картофельными шкурками с сыром чеддер.

Отделавшись от Безуглова, я стал готовиться ко сну. Из окна моего номера виднелись позолоченные шпили и сверкающая скульптура мускулистого парня, вздымающего на пару с несколько менее мускулистой валькирией позолоченный пшеничный сноп.

ВДНХ, вспомнил я.

Номер оказался далеко не таким ужасным, как я ожидал, и уж, несомненно, поприличнее комнат в студенческих гостиницах, где мне доводилось останавливаться в Европе. Я развесил одежду в шкафу, невольно снова вскипев от вида платья, обесчещенного паскудным таможенником. Парик был на месте, в боковом кармане сумки. Я примерил и то, и другое, размышляя, не спуститься ли мне инкогнито на второй этаж, не поискать ли приключений в неведомом городе. Но смена часовых поясов давала о себе знать. Я уединился в ванной комнате, принял душ, подивился туалетным принадлежностям, прежде всего мылу со знакомым запахом, темно-коричневого цвета, вязкому, припахивающему не то дегтем, не то щелочью – впрочем, в химии я слабоват,- ну и, разумеется, туалетной бумаге. Нет-нет, я был не таким снобом, как мои коллеги по экспедиции,- те с утра хором произнесли "туалетная бумага" и начали вздыхать. Я поразился в ином смысле. Я ожидал, что в гостинице "Космос" будет бумага газетная, с портретами вождей и передовиков производства. В углу радио чуть слышно играло Чайковского. Телевизор (без дистанционного управления и с экраномдовольно-таки размытым) включился сразу. По нему-то как раз и показывали передовиков производства – гремели комбайны зерноуборочные и угольные, грозно смотрел с экрана диктор, обличая преступления американского империализма, и матерые полицейские били дубинками беззащитных демонстрантов. Странно. Дома те же самые картинки по ящику подавались как-то ленивее, без такого напора. После новостей (которые я досмотрел до самой сводки погоды) вдруг без всякого перехода принялись показывать получасовой документальный ролик о Ксенофонте Степном. На экране мелькали груды фотографий, показывали Оренбург, камеры Лубянки, газетные заголовки и даже митинг трудящихся Трехгорной мануфактуры, на котором работницы единодушно голосовали "за", требуя смерти банде троцкистских выродков. Наследие Ксенофонта Степного возвращается народу, вещал диктор, перестройка открывает российской культуре новые горизонты. Ну и так далее. Показали, впрочем, и документальные кадры с самим аэдом, игравшим на своей лире в Колонном зале. Я расчувствовался. У родителей АТ, как и следовало ожидать, было занято даже через полчаса после окончания фильма. Но я все же дозвонился. Они были готовы приехать в гостиницу немедленно ("Мы возьмем такси!"), но я, засмеявшись, отказался от встречи. Завтра, завтра, я ничего не смогу рассказать сегодня, а подарки не пропадут.

Стоит, вероятно, снабжать мои заметки многоточиями в квадратных скобках, которые обозначали бы пропущенное за ненадобностью. Иногда я начинаю тревожиться о том, насколько интересны мои описания туалетной бумаги и мыла в номере гостиницы "Космос" за двенадцать лет до начала нового тысячелетия, когда многие всерьез готовятся к концу света. "Вот мы на Земле,- думал я засыпая,- как микробы на яблоке. Мы полагаем, что эта дивная планета принадлежит нами создана для нас. Мы истребляем недружественные виды микробов. Мы роем шахты в мякоти нашего яблока. Мы строим железные дороги и летаем над его поверхностью в могучих воздушных машинах, в которых могут поместиться двести или триста микробов. Между тем лежащий в гостиной плод наливается соком, бока его румянятся (допустим). И в конечном итоге щекастый ребенок (предположим) хватает его с целью съесть. А бдительная мать ласково и в то же время строго приказывает вымыть яблоко".