– Банк "Народный кредит"?

– Ага.

– Мало ли кто ему требуется.- Я уклончиво повторил фразу АТ, с сожалением отметив про себя, что Паша Верлин, аспирант кафедры алхимии, возможно, и был другом АТ, но предприниматель господин Пол Верлин, видимо, даже мне, щенку, доверяет больше.

– Я в ужас пришел! – разгорячился АТ.- Зеленов – старый гэбэшник. Причем не в переносном смысле, а в самом буквальном -майор Комитета государственной безопасности. Одно время курировал экзотерику и попортил нам всем немало нервов. Уже после моего отъезда ушел в отставку – хотя какая у них может быть отставка! – вступил в Союз экзотериков, через год уже стал вторым секретарем Московского отделения. Ну, эллонов он, разумеется, давно не пишет, хотя в юности грешил и две-три статейки опубликовал в свое время.

– А как же банк?

– Это и для меня загадка,- сказал АТ.- Впрочем, Союз экзотериков практически распался. В руках у администрации осталось довольно много недвижимости, да и деньги на начальный капитал могли сыскаться, не в Фонде помощи аэдам, так в том же КГБ, или как он там сейчас называется.

– Так что же, ваш Зеленов – богат?

– Нет, мне пишут, что банк довольно захудалый. Сам не знаю, откуда они берут деньги.

– Целевые кредиты,- сказал я тоном знатока.- Центральный банк предоставляет кредиты по маленькой ставке, а банк отдает их предприятиям по большой. Или по маленькой, но с устной договоренностью, что кредит безвозвратный. Какой-то процент, скажем, треть, при этом выплачивается наличными председателю правления, а уж он делится с нужными людьми.

– Как это мерзко все,- сказал АТ.

Не вполне в лад этим пессимистическим словам глаза его вдруг засияли почти безумным завистливым огнем. Собственно, разговор происходил не в каком ином месте, как в аэропорту Мирабель. Время от времени я похлопывал себя по карману, проверяя, на месте ли мой паспорт с голубым вкладным листочком визы. Неподалеку стоял в маленькой группке предпринимателей господин Верлин, весь – предупредительность, вежливость, хороший тон. АТ никуда не ехал, но отправился проводить нас, а заодно и кое-что передать. Это кое-что оказалось виниловым чемоданом весом килограммов в тридцать.

К кому относить плывущих, спрашивали древние греки, к живым или к мертвым?

К кому относить летящих через океан на десятикилометровой высоте?

Плывущие по крайней мере пребывали в осязаемом мире, а братья летящему – облака, имеющие все признаки бытия, но при этом, увы, вряд ли существующие.

Я летел через Атлантику почти в одиночестве: босс развлекал в бизнес-классе шестерых подопечных предпринимателей, лишь однажды навестив меня, чтобы с заговорщицкой улыбочкой протянуть два мерзавчика "Camus XO", которого в нашей части самолета, понятное дело, не подавали. Волнуясь, я опустошил один из них, затем заказал еще две или три порции коньяку попроще и благополучно заснул. Спал я и после амстердамской пересадки, лишь время от времени вскидывая голову и пытаясь попейзажам, расстилавшимся внизу, догадаться, пересекли ли мы столь страшившую меня границу. Раскрыв же глаза всерьез, я увидал за окном потрескавшийся асфальт летного поля в гудроновых заплатах и подъезжающий трап с надписью "Аэрофлот", за которым вразвалку следовало человек шесть пограничников. Вокруг самолета кругами ездила желтая автомашина неизвестного назначения. На пограничный контроль стояла порядочная очередь, впрочем, ненамного длиннее, чем в монреальском аэропорту. Тележек для багажа (к большому неудовольствию наших предпринимателей) не наблюдалось. Постояв минут двадцать у скрежещущего конвейера для багажа, мы заняли очередь подлиннее – на таможню, многократно описанную как иностранцами, так и отечественными диссидентами. (Как забавно перекочевалоэто слово из живой речи в историю.) Виниловый чемодан вызвал особый интерес чиновника, долго пересчитывавшего и взвешивавшего на руке все эти жалкие свитера и кофточки с еврейских благотворительных базаров. "С вас шестьсот восемьдесят рублей пошлины,- сказал он,- и еще сто двадцать за платье". Голос его был тускл, но кабаньи глазки злорадно посверкивали. Я взвился. Платье – вишневого бархата, с высоким воротником -лежало вовсе не в виниловом чемодане. Сам не знаю почему, я вдруг взял его с собою.

– Для личного пользования,- сказал я гордо.

– Лапшу мне на уши вешать не надо, молодой человек,- зевнул таможенник.- На гомика вы не похожи. Долларов мы не берем. Сходите в обменный пункт, багаж можно пока оставить.

Оставив виниловый чемодан на алюминиевом столике для досмотра, я вышел из таможни, несколько подавленный размерами испрашиваемой суммы, которая поглотила бы больше половины моей наличности. Однако по дороге к обменному пункту, где за доллар мне дали бы рубля два с половиной, меня перехватил энергичный молодой человек в скрипучей кожаной куртке. В немытой руке он красноречиво сжимал пачку сторублевых банкнот. Одиннадцать к одному, шептал он, увлекая меня за собой в аэропортовский туалет и приговаривая нечто вроде "не бзди, шеф". Я похолодел, вспомнив нервные предостережения АТ, но полиция нас не схватила, деньги оказались настоящими, и нечто вроде ностальгии охватило меня при виде памятного гипсового профиля на этих сравнительно небольших помятых бумажках. (Кто-то заметил, что советские деньги – едва ли неединственные, где вместо живого человека изображен застывший медальон.) Я расплатился с таможенником и, дождавшись господина Верлина и бизнесменов (интересовавших меня столь мало, что все эти шестеро рослых седоватых мужчин как-то с самого начала поездки слились для меня в некое шестиглавое, двенадцатиногое чудище – вероятно, напрасно, ибо душа, говорят, гнездится даже в самых жалких представителях человеческого рода, вроде банкиров, предпринимателей и политических деятелей). Моя собственная душа тихо радовалась. Дурак таможенник, роясь в тряпках, настолько воодушевился, что не стал обыскивать мой атташе-кейс на предмет литературы, которую по тем временам считали подрывной. Никогда не забуду умоляющих глаз АТ, когда он, заранее готовый к унизительному отказу, протягивал мне три выпуска эмигрантских журнальчиков, повторяя, что Господь мне зачтет этот небольшой риск.

Не успели мы пройти и трех шагов, как ко мне подошел некто, при ближайшем рассмотрении оказавшийся Иваном Безугловым (героем написанной впоследствии шутовской повестушки под тем же названием) – рослым мужиком со слегка одутловатыми щеками, то ли от пьянства, то ли от небрежного бритья. На улице, вероятно, моросило, потому что Безуглов был облачен в защитный плащ. Перед глазами он держал фотографию вашего покорного с паном Павелом, вдумчиво сверяя изображения с оригиналами.

– Господин Чередниченко? – предупредительно улыбнулся он. Зубы его, впрочем, были не по-советски крупными и белыми.- А где шеф?

Я пожал руку нашему соратнику и указал на пана Павела. Безуглов расцвел.

– Очень, очень рад наконец познакомиться,- частил он, семеня рядом с шефом и крутя в пальцах дурацкую фотографию. Чрезвычайно рад и рассчитываю, что вас в Москве ожидает удача. Все подготовлено. Транспорт, гостиница, развлечения, достопримечательности столицы для ваших коллег. Заказан ужин в ресторане "Пекин". Зарезервированы встречи в министерствах, ведомствах, в частном секторе – нарождающемся частном секторе! -воскликнул он напористо.- Эпоха реформ! Гласность! Перестройка! Ускорение! После многих лет страданий Россия строит настоящий, не искаженный злонамеренными политиканами социализм!

Я устал с дороги и не оценил этой клоунады, хотя, признаться, меня тянуло сообщить господину Безуглову, что и после ремонта тюремная камера не перестает быть тюремной камерой. (В те годы я был пессимистом и теперь могу смело сказать, что мои грустные прогнозы оправдались если не буквально, то по существу. Тем более жалко мне тех, кто испытывал тогда прилив детского восторга.)