Я швырнула в него снежок.

Мы катались в снегу, барахтались. Устали, запыхались. Потащили корзину к дому.

Сидели на коленях, плечом к плечу, у открытой дверцы печи, смотрели на огонь. Я думала, что скоро растает снег и закончатся наши встречи. Он это тоже понимал. О чем думал, глядя на пламя, не знаю, не спросила.

Марту подходил конец.

К моему счастью, зима не спешила. Я слышала, как в электричках люди жаловались на затянувшиеся холода, как мечтали о тепле, о летней неге. Если со мной заговаривали, я отвечала – да, конечно, скорей бы. Я казалась сама себе Снегурочкой, которая растает и уйдет в небо с дымом весенних, пожирающих прошлогоднюю траву костров.

И все-таки большей частью я оставалась одна, сама с собой, не считая кошки. И правду сказать, одиночество я любила больше. Мои встречи с соседом лишь оттеняли его.

Однажды утром я вновь увидела в почтовом ящике на калитке белый листок. Я бросилась за ключом.

В ящике лежало письмо на мое имя. Отправитель – редакция журнала

“Фантастика и реальность”.

Вот содержание письма:

“Уважаемая Софья Алексеевна, к сожалению, мы не можем принять к публикации Вашу рукопись.

Изложенная в ней история кажется нам слишком противоречивой, маловероятной, извращающей нашу историю. Даже фантастика должна придерживаться правды. Тем не менее мы с удовольствием примем к рассмотрению другие Ваши опыты в этом роде.

Рукопись „1937” Вы можете забрать в редакции с 12 до 17 часов в любой день, кроме субботы, воскресенья и понедельника.

Редактор Иванов Н. М.”.

Видит бог, я никогда не посылала никаких рукописей в “Фантастику и реальность”. Я даже не знала о существовании такого журнала. Больше того, я никогда не писала никаких рукописей. Я вообще не любила фантастику.

– Плохие новости? – спросил сидевший напротив меня мужчина.

Электричку покачивало на стрелках. Я сложила письмо.

– Не переживай, – сказал мужчина.

Из тучи вышло солнце и позолотило его небритую щеку.

– Не буду, – сказала я.

Он улыбнулся:

– Весна скоро.

Редакция находилась в самом центре. Во дворах Никольской улицы. Один двор переходил в другой. Я шла из арки в арку. И точно – пахло весной. Впервые за этот март. В верхних окнах отражалось солнце.

Голуби ворковали. Мальчишка стоял на припеке зажмурившись, стянув шапку и распахнув старенькое пальтецо, из которого вырос за эту зиму.

В редакции было темно, сыро. Гулко отдавались шаги. Отсюда зима не уходила. В кабинете, где сидел Иванов Н. М., бумаги на подоконнике единственного окна загородили свет. Бумаги были на всех трех столах.

В шкафу не закрывались из-за бумаг дверцы. На верху шкафа стоял большой пузатый самовар, пыльный и страшный.

Иванов поднял голову, поправил очки, докрасна натершие переносицу.

Я протянула ему письмо.

– Да, – сказал Иванов, – я помню ваш рассказ. Это о многом говорит.

Он посмотрел на меня из-под очков.

– Значит, он недурен, ваш рассказ. Но есть крупные недостатки.

В основном идеологические.

Искал он рукопись долго. Сначала в шкафу. Потом на столах. Потом на подоконнике. И снова в шкафу. Он так энергично перетряхивал бумаги, что самовар наверху угрожающе качался. Наконец Иванов встал и отряхнул пыль с колен. В руке у него была толстая коленкоровая тетрадь.

– Прошу.

Я открыла тетрадь. Она была исписана крупным, твердым почерком. Без помарок.

– Вам по почте она пришла или кто-то принес? – спросила я.

– Не помню, – удивился Иванов. – А вы сами не помните разве?

– Это без моего ведома отправили.

– У нас есть журнал регистрации, могу посмотреть.

– Если нетрудно.

– Бывает, бывает, – говорил он, листая журнал. – Бывает… А! Вот он.

Попался, голубчик. Ваш рассказ. Пришел по почте.

– Можно взглянуть?

Отправлена рукопись была 23 ноября, то есть в тот же день, когда гардеробщик составил свое завещание. Отправлена от моего имени. И обратным адресом указан мой дачный адрес, но в скобках дан адрес и общежитский. Все предусмотрел Серафим Иванович.

Никуда меня не вызывали, так что я так и не узнал, к какому ведомству принадлежал этот человек.

Он постучал в мою будку, когда кончился последний сеанс. Постучал и тут же открыл обитую железом дверь.

Я укладывал в шкаф коробки с пленкой. Он вошел. В нем сразу виден был человек, облеченный властью.

Он был в гражданском костюме, легком, летнем. Аккуратный, гладко выбритый.

– Разрешите представиться.

Поздоровался со мной за руку. Рукопожатие крепкое. Глаза спокойные.

Назвался Дмитрием.

Спросил, курю ли я.

– Нет.

– А я закурю. – Он достал пачку.

– Здесь не положено. Пленка горючая.

– Вот оно что. Молодец.

Он подошел к окошку и посмотрел в зал. Никого там уже не было.

– Какое кино крутил?

– “Летчики”.

– Хорошее?

– Народ ходит.

– А у меня времени нет посмотреть. Ты в этом плане счастливчик. Хотя надоедает, наверно, одно и то же по сто раз гонять.

– Я же не зритель. Шофер автобуса, он ведь тоже по одному и тому же пути изо дня в день гоняет.

– Не соврал директор. – Он весело посмотрел мне в глаза.

– В смысле?

– Я у Мирона Сергеича спрашивал, хорошо ли ты соображаешь.

– Зачем?

– Скажу зачем. Думаю, что скажу.

Он предложил мне прогуляться. Я все прибрал, запер, погасил свет. Он наблюдал за мной.

Стоял август. Мы шли тихой улицей.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Двадцать.

– Откуда родом?

Я назвал нашу станцию. Он спросил о родителях. Я рассказал об отце и матери.

– Как в Москве очутился?

– Приехал. Сестра позвала. Мне четырнадцать лет было, мне хотелось чего-то еще увидеть кроме станции.

– Встречаешься с сестрой?

– Редко. Она замуж выскочила. У меня тоже жена была. Только мы не расписывались.

– А сейчас ты, выходит, свободный человек?

– В этом смысле да.

Он спросил меня о зарплате, о том, доволен ли я вообще жизнью.

Я сказал, что все меня устраивает: и комната в коммуналке, и зарплата, и погода. Я не из тех, кто недоволен то тем, то этим: то ботинки им жмут, то есть им нечего. Я найду, что есть, если что. И ботинки достану посвободней.

– И в кого ты такой молодец?

– В себя.

– Хорошо, Ваня, – сказал он, вдруг остановившись. Мы были на набережной. С реки потянуло холодом.

Он сказал, чтобы я приходил завтра по такому-то адресу, что с

Мироном Сергеичем все уже обговорено и улажено и что зарплата у меня будет выше.

– Что я должен буду делать?

– Кино крутить.

– Какое?

– Увидишь. Только вопросов лишних не задавай, сам догадаешься, что за кино. А не догадаешься, так, может, и лучше. В любом случае о том, что увидишь, ни звука.

– Отказаться я могу?

– Не можешь.

Я пожалел, что задал последний вопрос.

Это походило на небольшой заводик вроде того, что стоял у нашей станции. Мы любили мальчишками сидеть на его кирпичной стене и смотреть, как тащит вагоны в цех маленький паровоз. Рельсы узкоколейки как будто смазаны черным маслом.

За стеклянными окнами цеха горело пламя. Железо стучало о железо.

Среди ржавых обломков прыгал в траве ржавый воробей.

Здесь стена была и повыше, и обвита колючей проволокой, по которой к тому же шел ток. На проходной стоял вооруженный часовой. Еще один сидел в стеклянной будке. Пропускали строго по документам.

За стеной располагались цеха кинофабрики. Небольшой, но самой настоящей – с актерами, декораторами, монтажерами, звукооператорами, режиссерами… И мной – киномехаником. Правда, вместо сценарного отдела на этой кинофабрике было совсем другое учреждение. И находилось оно в подземном бункере. И чтобы туда попасть, требовался особый пропуск. Говорили, что из бункера по подземному ходу можно уйти из Москвы на север.