Старший лейтенант сидел на поломанной скамье под покосившимся грибком. Он курил, с отвращением смотрел на окна одноэтажной казармы, большая часть стекол в которых была выбита, и думал о своей незавидной судьбе.

То есть что значит – незавидной? Как правило, человеку только собственная судьба кажется таковой. Что же касается чужих судеб, то почти всегда находится повод в чем-нибудь им позавидовать. Поэтому очень даже вероятно, что кто-то иной просто все глаза проплакал, завидуя судьбе этого самого старшего лейтенанта.

И впрямь. Сам по себе хорош – недурен с лица, строен, белозуб, шевелюра густая, хоть и коротко, по-офицерски, стриженная. Жена у него – красивая, работящая. Родители, слава богу, живы-здоровы.

Братья – все как на подбор!.. Трое детей – мальчишки-погодки, старшему четыре… Их корень вообще только мужиками и прорастает.

Бабушка даже, бывает, вздохнет притворно – мол, что за напасть, одни парни! надоели мне ваши драчуны! хоть бы внучку-девочку кто подарил, чтоб было кому косички заплетать!..

А главное, он – человек службы, а это значит, что государство его без призора не оставит. Другой хоть с голоду сдохни – а у него, служивого, всегда будет какой-никакой паек и, худо-бедно, обмундирование.

Ну как такому не позавидовать?

Но сам старший лейтенант смотрел на вещи иначе.

Все это его не радовало, поскольку казалось само собой разумеющимся.

Вообразить же, что его жизнь в любую секунду может покоситься и даже обрушиться, ему не приходило в голову. Он не думал о том, что кажущийся неразрывным поток жизни в действительности состоит из бесконечного числа микроскопических событий, похожих на подбрасываемые и падающие монеты; упав, то есть случившись, они приводят к определенным, единственно возможным последствиям; однако, пока монета еще летит, нужно помнить, что с одинаковой вероятностью она способна упасть как одной, так и другой стороной, и тогда последствия, столь же определенные и единственно возможные, окажутся иными – и кто знает, какими неприятностями, а то и ужасами обернется в этом случае жизнь?

Нет, его волновали иные материи. Его обошли при раздаче повышений, традиционно происходящей в апреле каждого года. Правда, чин старшего лейтенанта он получал в июне, поэтому, если подходить к делу совсем уж буквоедски, к апрелю еще не истек срок, минимально необходимый для получения следующего звания. Но ведь это если только совсем буквоедски! Совсем бездушно и даже бесчеловечно!

То есть что получается? Получается, что все кругом – пустые слова!

Все тебя хвалят за инициативность, ты на хорошем счету у начальства, оно тебя сует во все дырки, поскольку в тебе уверено, – а как дело доходит до повышения, так давай деньки считать?!

В общем, это его страшно злило, и уже недели две он чувствовал в себе, с одной стороны, раздраженную угрюмость, чего прежде за собой никогда не замечал, а с другой – все прикидывал, как бы ткнуть в глаза начальству, что оно, прокатив такого хорошего парня при раздаче повышений, повело себя мелочно и глупо, – но ничего путного в голову не приходило…

Старший лейтенант (фамилия его была, скажем, Рахимов) поднял голову и увидел подходившего к грибку своего приятеля – тоже старшего лейтенанта по фамилии, скажем, Буриев.

– Что пригорюнился? – весело спросил Буриев. – Бодрись! Солдат должен быть бодрым! А вдруг завтра оппозиция нагрянет? Как такой унылый будешь воевать?

– Ага, воевать, – буркнул Рахимов, в силу сосредоточенности на своих обидах совершенно не желавший подхватывать оптимистическую и бодрую интонацию товарища. – Развоевался!.. Знаешь, сколько времени мы провоюем, если, допустим, завтра сюда нагрянет хотя бы… да хотя бы батальон оппозиции?

– Ну? – заинтересовался Буриев.

Рахимов сощурился на солнце и сказал:

– Двадцать минут ровно.

Буриев захохотал.

– Зря смеешься, – пожал плечами Рахимов. – Я считал. Вот смотри.

Первое. В бригаде двадцать шесть бэтээров. Про два из них точно известно, что они уже никогда никуда не поедут. Так?

– Ну, – кивнул Буриев.

– Про остальные что скажешь?

Буриев было задумался.

– Ничего не скажешь! Потому что их боеготовность нельзя проверить – нету ни солярки, ни аккумуляторов!.. Но если честно… – Он мечтательно сощурился на солнце. – Если честно, то, думаю, из них тоже не многие двинутся… Так что придется воевать на одном энтузиазме… – Он строго посмотрел на Буриева и спросил: – Знаешь, что это такое?

– Да отстань, – отмахнулся Буриев. – Все я знаю…

– Нет, не знаешь! – возразил Рахимов. – На энтузиазме – это когда нужна пушка, а пушки нет. И приходится амбразуру грудью закрывать.

Понял?

– Ладно, ладно, – отмахнулся Буриев. – Вот любишь ты объяснять, что и без тебя всем известно!.. Я вообще-то что хочу сказать… Пес-то этот… ну, у ворот-то который сидит! – уточнил он. – Так он так у ворот и сидит!

– Сидит? – вяло удивился Рахимов и бросил окурок в середину автомобильной покрышки, заменявшей в воинской части пепельницу.

– Сидит! Пятые сутки пошли!

– Ну и хрен с ним, – пожал плечами Рахимов. – Пусть сидит, коли охота…

– Должно быть, все-таки за кем-то из духов прибежал, – сказал Буриев.

– Скорей всего… Только духов-то еще позавчера в учебку отправили.

– То-то и оно. А этот – сидит. Просто как пришитый сидит!

Они помолчали.

– Так он, чего доброго, с голоду сдохнет, – предположил Буриев.

– Не знаю, – покачал головой Рахимов, а потом решил внести в этот вопрос необходимую определенность: – Лично я его кормить не собираюсь. На кой мне надо!..

– Никто не просит тебя его кормить, – урезонил товарища Буриев. -

Просто жалко… пес-то какой! Богатырь, а не пес!.. Я б его домой взял, да куда в мою кибитку!.. – И он безнадежно махнул рукой, показывая тем самым, что кибитка у него маленькая, народу в ней – как в огурце семечек, и о том, чтоб завести собаку, как бы ни была эта собака хороша, даже и думать не приходится.

Снова помолчали.

– Слушай! – протянул вдруг Рахимов и неожиданно просветленно посмотрел на Буриева.

– Ну?

– А помнишь, командир что-то про питомник толковал? Мол, какой-то собачий питомник на полигоне организуют?

– Ну, толковал, – пожал плечами Буриев. – Да он же больше смеялся – вот, мол, дожили, кроме как собаками, больше и воевать нечем…

– Он-то смеялся! Но ведь можно и всерьез!.. Ведь красавец?

– Красавец, – кивнул Буриев. – Такой здоровый – хоть в арбу запрягай.

– В арбу! Вот видишь! Да они за такого что хочешь отдадут!

– Им, наверное, овчарки нужны, – попытался Буриев охладить энтузиазм товарища.

– А волкодав – это кто, по-твоему? – горячился тот. – Это и есть овчарка! Среднеазиатская овчарка! Только ростом с барана! И силищи немереной! Да они за такую!..

– Хрен с маслом они тебе дадут за такую, – пессимистично заметил

Буриев. – И за такую, и за другую. Нет, домой бы я его, конечно, взял, но…

– Да погоди ты! Домой! На хрен тебе его домой! Ты его не прокормишь!

– Рахимов уже завелся, и все те качества, за которые его хвалило начальство, готовы были немедленно проявиться. – А вот мы еще посмотрим! Я еще их накручу, чтоб они благодарность на меня командиру направили! Ну, на нас то есть… Лепешка есть? И веревка!

– Лепешка мне самому нужна, мне ее жена на обед дала, – обиженно сказал Буриев. – Веревка еще!.. ремень вон автоматный возьми.

– Елки-палки, да верну я тебе лепешку! – пламенел Рахимов. – Где лепешка? Давай сюда! Пошли скорей!..