Боденштерн уселся за стол, налил себе оставшийся в кофейнике густой черный кофе и, поглядывая на часы, принялся за еду. Наспех нарезанные толстые ломти пшеничного хлеба без масла, зато с большущим куском сочной вестфальской ветчины — именно такие полуварварские бутерброды были в его вкусе.

— Мэнкуп? — сказала Трауте, глядя на быстро исчезающий бутерброд. — Это, кажется, из-за него тебя тогда уволили из Федерального бюро по охране конституции?

И сама служба в этом учреждении, и его сугубо штатское, чудаковатое название, под которым скрывалась тайная государственная полиция, вызывали у Трауте аллергию. Рольфу приходилось тогда ходить в штатском, к тому же жизнь в тихом Бонне ничем не привлекала ее. Зато служить в этом бюро считалось большой честью. В свое время в гестапо работали лучшие люди страны.

— Нужны были козлы отпущения, — зло сказал Боденштерн. — А поскольку высшему начальству по штату не положено отвечать за свои приказы, пострадали те, кто их исполнял. Герлин ездил за Мэнкупом в Испанию, остальные его допрашивали. Разумеется, они не слишком церемонились с ним, в конце концов государственный изменник не партнерша по танцу, которой нельзя наступать на ноги. За то, что они пару раз погладили его против шерстки, с них публично спустили штаны…

— Ну, а ты причем? — Трауте вспомнила, как Рольф переживал свое увольнение. Перевод на старую службу в уголовной полиции с понижением в чине и окладе надолго лишил его жизнерадостности. Трауте, по правде говоря, больше чем муж огорчилась за него, хотя тщательно это скрывала. Сама она без сожаления рассталась с Бонном.

Опять привычный с детства, шумный, пропахший морем, непоседливый Гамбург, опять Рольф имеет право надевать мундир.

— Ты ведь знаешь, — Боденштерн неопределенно пожал плечами, он никогда не рассказывал, какую роль играл в этой истории, — в таких случаях ищут не вину, а к чему придраться. Твой отец был достаточным поводом.

— Прости, — сказала Трауте, прижимаясь щекой к сукну мундира, так приятно пахнущего табаком.

Как-то в беседе с одной боннской знакомой она случайно упомянула отца. Отец Трауте служил в специальном батальоне СС. Сколько раз, когда она малышкой сидела у него на коленях и слушала его сказку про Рюбецаля или спящего в горе кайзера Барбароссу, приходил вестовой в форме мотоциклетного отряда, с пылью на желтых крагах и нестерпимым гуталиновым блеском на подпирающем подбородок ремешке фуражки. Отец исчезал — на день, на два, на неделю. Возвращался он усталым и в первый день никогда не рассказывал сказок. Он брал ее на колени, гладил по смешно торчащим льняным волосикам и скупо повествовал об очередном расстреле врагов родины. Придут такие дни, когда люди, лишенные чувства истории, осмелятся его осуждать, так говорил отец. Пусть же она, его дочь, всегда помнит, что без его кровавой работы Германия никогда не стала бы великой. Потом он принимал снотворное, а на следующее утро опять превращался из железного вершителя судеб нации в заботливого отца и доброго сказочника.

— Помнишь статью, которую он написал, когда судили моего отца? — Трауте, торопливо запихивавшая бутерброды в целлофановый пакет, на миг прервала свое занятие.

— Я ничего не забываю, — Боденштерн встал. — Есть имена, которым место лишь на могильной плите. Одно из них — Магнус Мэнкуп.

— Его убили?

— Надеюсь! Хотя ничего определенного еще не известно. Не те времена. Одни хлюпики.

С улицы долетел автомобильный гудок — три коротких сигнала.

— Когда я тебя увижу? — спросила Трауте, подавая ему темно-коричневый, с двумя застежками портфель. Этот портфель был единственным болезненным уколом в привычной солдатской процедуре провожания. Слишком уж он напоминал самое несчастливое время — те три года, когда Рольф, скрывавшийся после возвращения из плена во французской зоне, где его никто не знал, был вынужден работать бухгалтером на заводе искусственного удобрения. Потом друзья написали, что он может без риска вернуться в Гамбург, Рольф успешно прошел денацификацию, был сразу же принят в уголовную полицию, а через несколько лет получил назначение в Бонн.

— Не знаю. — Боденштерн поправил кобуру. — Завтра едва ли.

Вот так он всегда уходил. И каким бы продолжительным ни было отсутствие, ему и в голову не приходило позвонить домой, успокоить, справиться о самочувствии жены. А вздумай позвонить, Трауте, вероятно, даже огорчилась бы. Его дело — исполнять свой долг, исполнять без оглядки на домашние обстоятельства, а ее — провожать в дорогу. Варить кофе, готовить бутерброды, укладывать их в этот противный канцелярский портфель. Но в этом пункте Рольф не шел ни на какие уступки. «Мы живем в государстве, где делами заправляют лощеные очкарики, — говорил он с горечью. — Если хочешь продвигаться по служебной лестнице, приходится приноравливаться».

— Не скучай! — Он потрепал ее по щеке.

Никогда ему не приходило в голову поинтересоваться, чем в его отсутствие занимается жена. А ведь она была намного моложе его, еще вполне привлекательная, спокойная, самоуверенная женщина с огромными серыми глазами. Недаром он придумал для нее ласковое уменьшительное «Трау», что означает «верь». Трауте ни разу не изменила ему, если не считать годов оккупации. Но разве можно называть изменой физиологический акт, совершенный без всякого желания, ради куска хлеба?

Он уже открыл дверь, когда Трауте спросила:

— А если это все-таки убийство?

Боденштерн стиснул зубы.

— Я сделаю все, что в моих силах. Врачу, который оперирует язву, не место на скамье подсудимых!

— У тебя могут быть неприятности по службе, Ро!

Боденштерн незаметно поморщился. Ро было его уменьшительным именем. Трауте придумала его в ту первую ночь, когда все ушли по сигналу воздушной тревоги в бомбоубежище и они остались в квартире одни. Свои письма с фронта он всегда подписывал: «Твой Ро». Но сейчас это имя вызывало неприятную ассоциацию. «Ро-Ро-Ро» — так называлась книжная серия издательства, выпускавшего самую отвратительную либеральную труху.

— У меня тоже есть принципы, — сказал он жестко. — Я уже заявил об этом начальнику. Конечно, в деликатной форме. Предложил поручить расследование другому, если он считает недостаточно объективным меня.

— И как он прореагировал? — с тревогой спросила Трауте.

Боденштерн усмехнулся. Дверь мягко захлопнулась. По бетонным плитам лестничной клетки гулко застучали шаги. Лифт зажужжал и пошел вниз. Спустя минуту Трауте услышала шум отъезжающей машины.

Уже сидя в машине, Мэнкуп подозвал официанта и попросил принести две бутылки шампанского. Ехать надо было не очень далеко. На полпути Мэнкуп предложил Магде сесть за руль.

— Празднество удалось на славу, я пьян! — заявил он. — Но не настолько, чтобы подвергать риску жизнь моих ближних, а тем более собственную.

Гамбург отошел ко сну. Жилые казармы монотонно повторяли одну и ту же картину — на сотни темных квадратов два-три светлых. Но центральные улицы по-прежнему лихорадило от обилия витрин, неоновых вывесок, автомобилей.

— Мы занимаем второе место в Европе! — Мэнкуп, чуть-чуть раскачиваясь, уморительно пародировал преисполненного локального патриотизма оратора: — По развитию автомобилизма! Об этом свидетельствует красноречивая цифра: на тысячу душ населения — пятнадцать катастроф со смертельным исходом. Если же причислять к этим покойникам отделавшихся более легкими увечьями — лишением водительских прав, ампутацией конечностей, трепанацией черепа и прочими бытовыми травмами, — то мы имеем все возможности стать первой нацией в мире!

Дейли сидел за Магдой. Мимолетные отблески световых реклам скользили по ее сиреневому жакету. Каждый раз, когда красный отсвет придавал ткани багровый отлив, Дейли невольно представлял себе ее темно-вишневую изнанку. Впервые это навязчивое видение нахлынуло на него в театре. Надолго вытесненное другими ассоциациями, оно сейчас снова вынырнуло на поверхность. Дейли почти был уверен, что видел этот жакет, еще до знакомства в кафе «Старая любовь», видел в его вишневом воплощении. Видел на женщине, удивительно похожей на Магду. Но где? Как он ни рылся в бесчисленных ящиках своей памяти, вместо ответа возникали несуразные видения. Белое облако, белые крылья, одетые в белое стюардессы.