— Но обычно этому предшествует крик, стон, хрипенье. Странно, что шофер ничего не слышал.

— Я забыл сказать, что это был фракционный лимузин, «роллс-ройс» старого образца, где водителю отдают приказы через специальную переговорную трубку. В дороге нередко обсуждались деликатные политические сделки, не предназначенные для шоферских ушей. Не будь этой злосчастной перегородки… — Баллин, так и не докончив фразу, схватил свой стакан и жадно выпил, будто стараясь побыстрее смыть с языка горечь слов, которые никого не могут воскресить.

— Действительно глупо! — Мун поднял голову и застыл.

За столиком не было ни Мэнкупа, ни Ловизы. Дейли заметил это секундой позже. Пока Баллин рассказывал, столик и сидевшие за ним люди как бы растворились. Перед глазами был только черный «роллс-ройс», ничего не подозревавший шофер и его мертвый пассажир.

— Где Мэнкуп? — Дейли порывисто вскочил.

— Судя по монете, которую он взял у Ло, пошел кому-то звонить, — сообщил скульптор, не вынимая зажатой в зубах трубки.

С трудом удерживаясь от желания встать, Мун глазами показал Дейли на дверь. Словно услышав стартовый выстрел, тот сорвался с места и, не заботясь уже ни о какой маскировке, пересек террасу. Сбежал тремя прыжками с лестницы и, запыхавшись, остановился у гардероба.

Шляпы, одни только шляпы, тысячи шляп — жуткий массовый эшафот, с которого не успели убрать отрубленные головы. А прямо напротив — наполненный жужжанием стеклянный улей, десятки сотов, двери которых находились в беспрестанном движении. Телефонные пчелы влетали и вылетали, оставляя на мембране губную помаду, запах сигарет и винного перегара. От тысяч побывавших за день людей здесь оставался липкий мед человеческих забот, деловых интересов, любовных эмоций, легкомысленных надежд и привычных разочарований.

Взгляд Дейли тревожно заскользил по кабинам и с облегчением задержался на сутулой спине Мэнкупа. Она его поразила. На людях Гамбургский оракул, несмотря на свой возраст, держался подчеркнуто прямо. А сейчас неброский серый пиджак из добротной ткани лежал на плечах морщинистыми складками. Левое плечо прижимало к уху телефонную трубку, правое свисало. Вся его поза выражала не то чтобы безнадежность, скорее отчаянную отрешенность прыгнувшего за борт человека, безразлично следящего за уже такими далекими огнями парохода.

Чуть поодаль стояла Ловиза, тоже спиной к Дейли. Теребя замок своей сумки, она нервно курила и к чему-то прислушивалась. Может быть, к музыке цыганского трио, залетавшей из приоткрытой двери погруженного в пурпурный сумрак бара? Или повернутая к Мэнкупу, как будто безразличная спина только маскировала ее напряженное внимание к телефонному разговору? Мэнкуп вышел из кабины и, захлопнув дверцу, снова стал прежним. Его губы шевелились в еле заметной насмешливой улыбке.

Дейли уже собирался подойти к нему, но не успел. Мэнкуп взял Ловизу под руку и вышел из ресторана. Что это могло означать?

Желание подышать свежим воздухом, бегство от назойливого общества друзей или необходимость в разговоре, который должен оставаться тайной? Тайной не только для остальных трех мушкетеров, но и для его телохранителей. Этот человек, несомненно, вел непонятную, если не сказать — двойную, игру. Пригласил их из далекой Америки для защиты своей жизни, а между тем ни одним словом не обмолвился, с какой стороны подстерегает опасность.

В Дейли проснулся детектив. Он осторожно последовал за парой. Тьма парка давала возможность оставаться незамеченным. Зато крупнозернистый, с красноватыми искорками гравий, образец филигранной работы немецких камнедробильщиков, нестерпимо шуршал под ногами. Он не только заглушал обрывки разговора, но и выдал Дейли, как только Мэнкуп и Ловиза остановились.

— Ах, это вы! — Глаза Мэнкупа, просверлив мрак, с плохо скрытым раздражением выхватили из-под нависающих веток плакучей ивы фигуру Дейли. — Мы с Ловизой как раз собирались подняться на вышку. Пойдемте с нами! Незабываемая панорама ночного Гамбурга.

Дейли, притворившись, будто уверовал в наскоро придуманную ложь, присоединился к ним. Никаких тайн он так и не узнал, но рекламная башня компании «Филипс», знаменитой своими радиоприемниками, телефонными точками и, главное, электрическими лампочками, стоила этой прогулки.

То, что издали казалось молочным факелом, по мере приближения превращалось в узкий коктейльный стакан, где электричество переливалось самыми разными оттенками. Ровно тысяча осветительных приборов наполнила огромную стеклянную полость нежно-желтым, розовым, зеленовато-подводным и ледяным, глетчерным мерцанием. В эту находящуюся во взвешенном состоянии лучистую смесь падали тяжелые белые капли дневного света.

Здесь все было прозрачно, даже стеклянный лифт со стеклянными, светящимися изнутри черными и красными кнопками. Он неторопливо плыл наверх. Кадр из фантастического фильма, кусок висящего в окружающей темноте пространства, вырванного из-под гнета земных оптических законов… Неправдоподобный мир, где ты видишь все и тебя видят все. Мир без тайн и теней, просвеченное рентгеном, лишенное оболочек, прозрачное существование.

Дейли был восхищен, но одновременно не мог не подумать о том, что в этом сказочном хрустальном дворце большинство чувствует себя неуютно… Воздав должное рекламной изобретательности своих современников, люди спешили уйти из этого места, где негде укрыться. Здесь на них, погруженных в сияющий раствор блистательного прогресса, с удвоенной силой накидывалась темнота. В этот поздний час она прижималась к хрупким прозрачным стеклам, заглядывала, изучала их, как лаборант подопытного кролика перед вивисекцией. Плотная, тысячеглазая, она просвечивалась сквозь тонкое стекло, вдавливалась в карминовое, сиреневое, изумрудное, даже успокоительно белое свечение. И вместе с ней в душу самодовольных обывателей атомного века заползал суетный страх перед тем, что смутными разводами маячило за стенами их ненадежного сосуда.

На венчавшей башню обзорной площадке было прохладно. Здесь не было никого, кроме их троих.

— Красиво, не правда ли? — спросил Мэнкуп.

— Вид на Нью-Йорк с крыши Эмпайр-Стейт-Билдинг, должно быть, куда красивее? — спросила Ловиза.

— Разумеется. — Дейли кивнул. — Но Гамбург тоже оставляет сильное впечатление.

Полумеханический обмен вежливыми репликами, отлично придуманная форма общения для всех случаев жизни, когда сказать нечего или надо сказать так много, что лучше ничего не говорить. Мэнкуп и Ловиза молчали, с притворным интересом всматриваясь в необъятную пустыню ночного города, в сверкающий мираж бесчисленных огней. Это было полное недоговоренности, внешне спокойное, внутренне стеснительное молчание людей, среди которых оказался лишний. Людей, выключивших телефон и занавесивших окна, чтобы остаться вдвоем, но по неосмотрительности забывших запереть дверь. Хозяева с вынужденной вежливостью показывают так некстати нагрянувшему гостю коллекцию драгоценного фарфора, а в действительности их интересуют лишь ползущие с убийственной медлительностью стрелки часов.

Несомненно, на этом молчании лежал также отпечаток не учтенного проектировщиками психологического эффекта, который башня оставляла на всех без исключения посетителях. Даже Дейли, которому в эту минуту совершенно нечего было скрывать, если не считать отяжелявшего правый карман гонорара за оказанную негритянке услугу, чувствовал себя как после визита к рентгенологу.

— Башня-исповедальня! — пробормотал он про себя.

— Вы что-то сказали? — спросил Мэнкуп.

— Разговаривал сам с собой. Рекомендую. Испытанное средство сохранять в обществе молчальников видимость оживленной беседы.

— Извините меня. — Мэнкуп усмехнулся. — Очевидно, все дело в высоте. Чем выше люди поднимаются над землей, тем молчаливее становятся. Высоко в горах человек больше разговаривает с природой, чем с себе подобными.

— Все может быть, — пробормотал Дейли. — Кто о чем думает. Я, например, о том, что папа римский круглый дурак. А директор нашего Федерального бюро расследований — еще больший. Если уж вырывать у людей их сокровенные грехи и секретные замыслы, то надо сажать в такую башню, а не в душную исповедальную кабину или мрачный застенок.