Она зажмурилась и с удовольствием потянулась. Рю подул на ее волосы, и они разметались по пыльному подоконнику, как волны небольшого шоколадного моря.

– Я хотел тебе кое-что показать.

Реконструктор взял ее за руку и потащил к лестнице – вверх, пролет за пролетом. На седьмом этаже указал на приставную лестницу, утыкающуюся в деревянный люк. Ника полезла первой, откинула тяжелую крышку и забралась внутрь. Рю дождался ее удивленно-восторженного возгласа и только тогда полез следом.

– Я ничего не забыл?

Ника, затаив дыхание, разглядывала крохотную каморку, освещенную тусклым светильником под потолком. Пара старых диванов из Тома Сойера, пустая птичья клетка из «Убить пересмешника», кажется, они стащили ее у Страшилы. Ковер на стене из «Тысячи и одной ночи», зеркало из ранней ленты Хичкока. А светильник – тот самый, что в одной страшной сказке потух последним. Как называлась сказка, никто уже не мог вспомнить. Стол Флибэти притащил из какой-то инсталляции, наотрез отказавшись объяснять из какой именно. «Скорее всего трофей очередного амурного приключения», – подумали они тогда. Проверить так и не пришлось.

Этот чердак «Трое с Оранжевой Гаммы-Единорога» нарисовали еще детьми. Их тайное место в сети, куда они стаскивали все дорогие им вещи, где прятались от учителей, от знакомых, от всего мира. Их настоящий дом.

– Сколько ты подбирал все это барахло?

– Не так долго, как может показаться. Труднее всего пришлось с камином – мы же тогда разобрали кусок дороги из желтого кирпича. Вандалы... Не думал, что так тяжело найти желтый кирпич. А вот статуэтки, которые ты стащила из собственных снов – их пришлось делать самому.

– Тут они поют?

– Да.

Она бросила на него благодарный взгляд.

– А Боцман, он здесь?

– Я отыскал очень похожего кота, притащил сюда, но он улизнул. Когда мы выключались, он шуровал в одном из номеров на пятом этаже – я не стал его отвлекать.

Ника на цыпочках, будто боялась разбудить саму себя, подошла к камину и дотронулась до статуэтки грифона – та затянула заунывную мелодию.

– Ты перепутал песню. У меня она пела «Свистать всех наверх», а эту я даже не знаю.

Рю виновато пожал плечами, и Ника засмеялась, глядя на него, – она до сих пор не могла поверить. Присела на низкий диванчик и зарылась лицом в ладони.

– А ловушка? Это она?

Ника схватила валявшуюся на столике картонную пирамидку, расписанную бессмысленными закорючками, которые они условились считать магическими рунами.

– Это простой картон. Никакой магии.

Они написали эту программу-ловушку, чтобы она засасывала в себя учителей, если те вдруг осмелятся проникнуть в их святая святых. Программа даже работала, и пару раз в силки угодили няня Ники и сенсей Рю. Хотя, возможно, они просто подыграли детям, уединившись в смешной игрушке, чтобы перемыть кости своим воспитанникам.

По-детски широко улыбаясь, Ника крутила в руках невесомую пирамидку и что-то нашептывала, видимо накладывая на ловушку очередное страшное заклятье.

– Ты спала на этом диване, а вторую койку никто не занимал – ложились вдвоем на полу, на равных. И почему-то так и не озаботились стащить еще хотя бы дырявый гамак с какого-нибудь пиратского галеона...

Он смотрел на деревянную маску беса – копилку страхов. Когда-то они скармливали уродливому демону все свои детские фобии, кошмары и опасения. Засовывая в пасть очередной самый страшный страх, они предвкушали, как в будущем достанут его оттуда – побежденным, смешным. Рю до сих пор любил иногда вытряхивать на стол всю копилку и перебирать усохшие страхи юности, вспоминая, почему он боялся воздушных шариков и как умудрился до смерти испугаться трехмесячного оленя.

– Тот раз, когда ты предложила уйти в приват, сплести сознания через сеть и увидеть общий сон – только для нас двоих... Я лег поближе к тебе, взял за руку... Это было до дикости неудобно, но наутро оказалось, что мы так и не разомкнули рук.

У них получилось улыбнуться одновременно. Одной и той же улыбкой – словно они долго тренировались и собирались развлекать этим трюком публику.

– Ника... Как этот сон выглядел для тебя?

Она прикусила губу.

– Это же был общий сон, граф.

– Мне кажется, каждый из нас увидел его по-своему.

– Я уже почти ничего не помню.

– Закрой глаза.

Он наклонился к ней, прижался лбом к горячей щеке.

– Вспоминай. Ты стоишь у окна...

– Я стою у окна.

– На подоконнике стоит картонная коробка, в ней – лесная поляна, крохотная, живая. Из нее бьет земляничный фонтан. Ты протягиваешь руку...

Ника оборвала его:

– Нет, там озеро с темнотой. Прохладной, бездонной... Над ней туман сумерек, тени плещутся через край. Я опускаю в нее руки, словно смываю свет.

– А еще стол... На нем спит лиловая ящерица с осыпавшейся чешуей. Но это не мой страх.

– И не мой. Наверное, это чей-то чужой кошмар, который забрел к нам передохнуть.

Рю зажмурился, словно всматривался в воспоминания.

– На стенах висят фотографии стен, на потолке – разочарованное зеркало, в котором не отражается ничего.

– Тут нет стен. Совсем. Только пол и потолок, сливающиеся в неразличимую линию горизонта – он идет волнами, качается, будто колышутся края плоского мира. А мы – внутри этого плоского мира, словно подпорка, не дающая ему снова стать двухмерным. Наверное, со стороны он похож на улыбку.

– Я подхожу к тебе со спины, кончики пальцев касаются ткани, проходят насквозь, натыкаются на холодную, покрытую мурашками кожу, проходят насквозь... касаются твоей души.

– На мне...

Она запнулась, и Рю почувствовал, что ее щеки стали еще горячее.

– Я без одежды. Ты подошел, весь заросший мехом, всклокоченный и раздувшийся как Боцман, и протягиваешь ко мне руки. Их много – тонких, прозрачных рук.

– И я обнимаю тебя, ты как янтарный мед, из которого сделано солнце любого сна.

Он опустил голову ей на плечо и прошептал:

– Ты знаешь, а ведь я обнимал тебя только там. Обнимал просто так, не в танце, не дурачась, а по-настоящему – только во сне. По-настоящему – только во сне, звучит по-дурацки...

Ника усмехнулась.

– Открой глаза.

Рю с трудом разлепил веки. Огонек тусклого светильника показался ему нестерпимо ярким. Он сидел, прижавшись к спине Ники, осознавая, что обнял ее, сам того не заметив. Ее каштановые волосы растрепались, щекотали ее голые лопатки, напряженные худые плечи.

– Теперь мне, наверное, придется взять отпуск, граф. То, что мне будет сниться в ближайшее время, нельзя видеть больше никому.

– Даже мне?

– Тебе в первую очередь.

Она вытянула вперед правую руку, разглядывая ее. Рю не знал, что именно она ожидала обнаружить: фамильный перстень де Дино, перчатку с левой руки?.. У него ныло колено. Ника улыбалась, глядя на картонную пирамидку.

– Сны, рисунки, образы из сети – все обретает плоть, да? Равнодушное зеркало реальности начинает отражать...

Рю постучал по столу костяшками пальцев, будто проверяя столешницу на прочность. Ника положила ловушку на пол и пробормотала:

– Флибэти, наверное, уже заждался. Пойдем вниз.

– Ну что, ты его включил?

Флибэти валялся на кровати и разглядывал потолок. Телевизор по-прежнему не работал.

– Как ни странно – да. Я думал, там будет сплошной шум – вещания-то давно нет... А там кролики. Видимо, в каком-то черном-черном городе до сих пор стоит черная-черная телебашня и передает канкан жутких белых-белых кроликов.

Рю едва удержался от смеха – кажется, Стратос упоминал, что он занимается реконструкцией не только в сети, откопал где-то мощный допотопный передатчик и возрождает телевидение. Что он нашел такого в этих кроликах?

Флиб подошел к окну, что-то высматривая во дворе. Потом повернулся к Нике.

– Давно хотел спросить – почему именно «лемуры»? Большую часть жизни во сне проводят ленивцы, насколько я помню.

Ника пожала плечами.