В конце сентября ночи непроглядно черны, особенно если кончилось бабье лето и небо заволакивают октябрьские тучи. Непроходимая тьма и бездонная тишина. Всё живое замерло в ожидании зимы, лишь звенит в ушах мировой эфир. Дистиллированный воздух застыл в безветрии. Зрение, обоняние, слух отказали в ночном небытии. Обманутые чувства начинают бунтовать, и человек невольно всей кожей чувствует напор остановившегося времени. Середина осени под обнажённым небом – в такую эпоху случается всякое.

Потом никто из троих не мог сказать, откуда появились ночные гости. Ни со стороны дороги, ни от безмолвной реки они не приходили. Они просто оказались возле ящика, и бряканье черепков разом нарушило ночное колдовство.

Константин Сергеевич почувствовал, как бесшумно поднимаются сержант и следователь, напряжённые, готовые броситься и задержать преступников, явившихся добирать не унесённое в прошлый раз.

Два ярких луча прорезали темноту.

– Стоять! – Константин Сергеевич даже не понял, кому принадлежит голос.

В перекрестье лучей застыла напружиненная фигура. Здоровенный мужик, заросший до самых бровей, одетый в нечто невообразимое, грубо сшитое из выношенной волчьей шкуры, шерстью внутрь. В правой руке у мужика красовался полированный каменный топор, насаженный на прочную рукоять. Один из тех топоров, что пропали вместе с серпом и Венерой. Теперь он ничуть не напоминал археологическую редкость – обычный инструмент, предназначенный для разбивания голов. Позади первого мужчины стоял второй – помоложе, чем-то похожий на третьекурсника Аркашу. В руках у него была лопата, но держал он её так, что слово «лопата» на ум не приходило, вспоминалось лишь прилагательное: «штыковая».

– Стой! Стрелять буду! – неубедительно крикнул сержант.

Фигуры не двинулись с места, но Константин Сергеевич понял, что они уходят. С каждым мгновением в них пропадала грубая вещественность, и на смену ей не приходило ничего.

– Стойте! – закричал он. – Подождите!

Мужчина постарше отшагнул в сторону, левой рукой небрежно подхватил камень, на котором совсем недавно сидел Константин Сергеевич, а затем обе фигуры истаяли в ночном воздухе. Запоздало и ненужно грохнул предупредительный выстрел, такой же неубедительный, как и окрик сержанта.

– Вы видели? – закричал Константин Сергеевич. – Видели?..

– Видел, – выдохнул следователь.

– Что ж вы их не остановили? Где их теперь искать?

– Думаю, они у себя дома. Как вы сами сказали, в поселениях Волосовской культуры.

– Знал бы, что они такое отмочат, стрелял бы не в воздух, а на поражение. – Сержант сплюнул и в сердцах выругался.

– Я тебе дам – на поражение стрелять! – возмутился следователь. – Мы не только стрелять не имели права, но и вообще их задерживать.

– Как, не имели права? Они же воры!

– Какие же они воры, если ничего не украли, а только забрали своё собственное добро? Пальцы этого мужика на лепных чашах, он сам их изготовил, и они его по праву. И серп он выточил, и беременную Венеру слепил. Они чужого не брали, поэтому состава преступления в их действиях нет.

– Лопаты, – напомнил сержант.

– Да, лопаты это серьёзно. А что, Константин Сергеевич, раскопки здешнего поселения закончены?

– Нет, – ответил учёный. – На будущий год опять приедем.

– Что-то мне подсказывает, – веско произнёс следователь, – что если будете хорошо копать, то найдёте ваши лопаты в целости. Разве что малость проржавеют за шесть тысяч лет.

Рю стоял по пояс в сочной зеленой траве и смотрел, как опускается вертолет. Колеса тяжелой машины поочередно коснулись земли, и вертолет, просев, замер, продолжая шелестеть полосатыми лопастями. На поляну выскочили семь рослых кроликов в форме, стали в шеренгу и вытянулись по стойке «смирно».

Зябко передернув плечами, Рю побрел вдоль строя, внимательно вглядываясь в кроличьи морды. Последнему он поправил сбившийся набок воротник и задумчиво подергал за усы – тот, не моргая, смотрел вперед. Солнце, отражавшееся в его огромных передних зубах, слепило реконструктору глаза. Он опустил взгляд и неторопливо прошелся вокруг вертолета.

Почему у Стратоса всегда кролики? Может, это какая-нибудь детская травма, незамеченная учителем? Или, может, это детская травма, нанесенная учителем с неким умыслом, таинственным и мрачным? Рю вздохнул.

– Ветер, Стратос.

Рю сказал это вслух, ни к кому собственно не обращаясь, но Стратос явился немедленно – низенький, суетливый и заранее возмущенный. Он не опустился до вербализации своих возражений – швырнул в Рю чистой вопросительной интонацией, словно сдернутой с вопроса шкуркой. Тот указал ему на неподвижную траву в десятке метров от вертолета. У самой винтокрылой машины трава колыхалась от вращающихся вхолостую лопастей, а все остальное было неподвижно: травинки, ветки кустарника и желтеющие уже листья замерли, будто высеченные из камня.

«А ведь на фотографии, по которой Стратос моделировал эту сцену, полковник придерживал фуражку, полы солдатских шинелей колыхались, а ясень на заднем плане был склонен ветром, – подумал Рю. – Как вообще Стратоса допустили к работе с историческими реконструкциями, если он забывает вставить в сцену ветер? Если он из Черной речки сделал озеро, а Дантес у него похож на второсортного комика? И кролики! Эти его непостижимые кролики вместо манекенов...»

Рю наблюдал, как бегающий по поляне Стратос сверяется с фото, как нелепо облизывает палец и подставляет его пробному порыву ветра, как он чертит в воздухе погодные формулы, оглядывается на экзаменатора и заискивающе улыбается. Рю махнул ему рукой, посмотрел напоследок на осеннее солнце и вышел из инсталляции.

Под медленно таявшей виртуальной травой лежал искрящийся снег Антарктики. По нему носилась поземка – она кружила на одном месте, потом вдруг перескакивала далеко вперед, словно большая дискретная лягушка или призрак, облепленный сухим полярным снегом.

Реконструктор оглянулся в поисках учителя. Старик стоял неподалеку и ковырял сугроб носком старой туфли, изредка поглядывая на небо. Рю стянул перчатки и подышал на отмороженные ладони. Руки почему-то пахли шоколадом и миндалем. Поднимая ноги, он пробежался назад по собственным следам – оказалось, утром он съел целую плитку за чаем, чего абсолютно не заметил: носился сломя голову по сети и пожирал новости с задорными криками «вака-вака».

– Стратос талантливый визуалист, Рю. Видел кабину вертолета изнутри? Потрясающие штрихи: детская шапочка на спинке кресла, подписи карандашом на приборной доске...

Учитель выдохнул облако дыма, и оно, несмотря на сильный ветер, медленно поплыло в сторону приземистого, похожего на большую стеклянную юрту космопорта. Рю старательно растер лицо влажными от дыхания ладонями и надел перчатки. Пробормотал с усмешкой:

– Он на «Мейфлауэре» поставил штурвал не той стороной, рулевому приходилось оглядываться через плечо... А кавалерии Квинтилия Вара приделал стремена, и потом все удивлялись, почему в Тевтонбургском лесу все время побеждают римляне, а не германцы.

Старик закивал, и оба тихо рассмеялись. Рю никак не мог оторвать взгляд от носящихся в воздухе снежинок. Такого Стратосу точно никогда не выдумать: симфония ветра бесконечно пеленала рассыпавшееся снежное дитя, крутила вихрь за вихрем, пытаясь собрать его воедино – снежинка к снежинке...

Реконструктор совсем продрог и стучал зубами, но включать обогрев комбинезона не стал. Наслаждаться вальсом антарктического снега и при этом не чувствовать холода казалось ему чем-то столь же неестественным, как каменная трава Стратоса. Рю попытался подобрать к безумным кульбитам снежного роя подходящую музыку, но буря все время менялась: тягучее ларго сменялось взрывным аллегро, потом, словно истратив все силы, оседало, а спустя секунду снова бросалось в галоп...