Поборники такого «антисемитизма из-за конкуренции» в принципе не признавали ассимиляции евреев, продолжали идентифицировать их как особую группу и стремились не допустить того, чтобы евреи заняли доминирующее положение в культуре – положение, не соответствующее их пропорциональной доле в общей численности населения. В этой связи интересно свидетельство Макса Мюллера, который рассказывает: Хайдеггер в 1933 году в одном разговоре отметил, «что первоначально среди терапевтов было только два врача-еврея, в конечном же итоге во всей этой сфере осталось лишь два нееврея. Это его несколько раздражало».
Так что не стоит удивляться тому, что Хайдеггер, написав письмо в министерство культуры в поддержку своих еврейских коллег Хевеши и Френкеля, которым грозило увольнение, в том же письме однозначно признал «необходимость Закона о восстановлении профессионального чиновничества».
В области культуры «антисемитизм из-за конкуренции» включает в себя, как правило, представление об особом «еврейском духе». Но у Хайдеггера мы не найдем никаких предостережений против «еврейского духа». Хайдеггер всегда отвергал такого рода «духовный» антисемитизм. В одной лекции, прочитанной в середине тридцатых годов, он защищал Спинозу и говорил, что если философия Спинозы еврейская, то и всю философию от Лейбница до Гегеля следовало бы считать еврейской. Такое неприятие «духовного» антисемитизма тем более удивительно, что вообще Хайдеггер охотно рассуждал о «немецком начале» в философии, противопоставляя его рационализму французов, утилитаризму англичан и техницизму американцев. Однако, в отличие от Крика и Боймлера, своих соратников и противников, Хайдеггер никогда не использовал эту идею «немецкого начала» в философии для того, чтобы отмежеваться от «еврейского начала».
Карл Ясперс, которого в 1945 году попросили письменно изложить свое мнение по поводу антисемитизма Хайдеггера, высказал суждение, что в двадцатые годы Хайдеггер не был антисемитом, и продолжил свою мысль так: «… в 1933 году он, по крайней мере в определенных рамках, стал антисемитом. В этих вопросах он практиковал не только пассивность. Но это не исключает, что в других отношениях, как я полагаю, антисемитизм шел вразрез с его совестью и вкусом»[293].
Во всяком случае, свойственный Хайдеггеру род антисемитизма не был для него мотивом присоединения к национал-социалистской революции. С другой стороны, очень рано проявившаяся жестокость национал-социалистского антисемитизма не испугала Хайдеггера и не побудила его отойти от движения. Он не поддерживал антиеврейские акции, но принимал их как неизбежное зло. Когда летом 1933 года группа националистически настроенных студентов разгромила здание еврейского студенческого объединения, действуя столь агрессивно, что прокуратура была вынуждена начать расследование и обратилась к ректору Хайдеггеру с просьбой предоставить относящуюся к делу информацию, он отказался помогать следствию, сославшись на то, что в нападении участвовали не только студенты (см.: V. Farias, 172). Хайдеггер фактически прикрыл погромщиков, полагая, что в этом состоит его долг перед революцией.
Когда Элизабет Блохман, которую как полуеврейку уволили с работы в соответствии с «Законом о восстановлении профессионального чиновничества», написала Хайдеггеру, надеясь на его помощь, он хотя и пообещал похлопотать за нее в Берлине (и потом выполнил свое обещание, не добившись никакого успеха), но даже в этом приватном случае, когда его не сковывали никакие тактические соображения, не нашел ни единого слова возмущения по поводу происшедшего. Он жалел Элизабет Блохман – но так, как если бы она стала жертвой несчастного случая. Хайдеггеру, похоже, никогда не приходила в голову мысль, что его действия, вплетенные в революционную коллективную деятельность, направлены, в частности, и против его подруги, которая с горечью писала ему: «Я пережила очень тяжелые дни, я даже не могла себе представить, что бывает такая отверженность. Я, вероятно, жила чересчур наивно, будучи уверенной в глубинной неразрывности духа и чувства – и потому поначалу оказалась совершенно беззащитной, впала в отчаяние» (18.4.1933, BwHB, 64). Хайдеггер на это ответил: «Я в любое время готов помочь Вам во всем, что касается Ваших желаний и потребностей» (16.10.1933, BwHB, 77).
Ханна Арендт, Элизабет Блохман, Карл Лёвит – люди из ближайшего окружения Хайдеггера – были вынуждены покинуть Германию, однако данное обстоятельство на первых порах не помешало ему верить, что с национал-социалистами его связывает «общность устремлений». Он искренне ощущал свою принадлежность к движению – даже когда на его родине появились первые концлагеря, когда участились случаи зверских нападений на студентов-евреев, а в городе стали распространяться первые проскрипционные списки. И когда чуть позже Хайдеггер начал высказывать первые осторожные замечания в адрес официальной политики, объектами его критики были вовсе не антисемитские эксцессы, а уступки старым буржуазным силам.
Слухи, доходившие до Ханны Арендт в начале 1933 года, – о том, что Хайдеггер воздерживается от общения со своими еврейскими коллегами и еврейскими студентами; слухи, которые он оспаривал в ответном письме Ханне, полностью подтвердились в последующие месяцы. С того момента, как он стал ректором, Хайдеггер прекратил всякое внеслужебное общение с коллегами-евреями и более не курировал ни одной работы докторанта-еврея. Он перекладывал такого рода обязанности на своих коллег по факультету. «Хайдеггер хотел, чтобы его еврейские ученики защищались, но предпочитал, чтобы они защищались не у него» (Макс Мюллер). Вильгельму Шилази, еврейскому ученому, занимавшемуся приватными исследованиями, с которым он поддерживал дружеские отношения, Хайдеггер сказал: «В нынешней ситуации мы должны прекратить наши контакты».
Хайдеггер прекратил контакты и с Эдмундом Гуссерлем. Слухи о том, что он якобы запретил своему старому учителю и другу приходить на семинарские занятия, не соответствуют действительности. Но, с другой стороны, Хайдеггер ничего не сделал, чтобы прорвать круг все усиливавшейся изоляции Гуссерля. Не Хайдеггер, а его коллега по католической кафедре Мартин Хонекер поддерживал связь с Эдмундом Гуссерлем, регулярно передавал ему через «курьера» Макса Мюллера «самые сердечные приветы из философского семинара» и информацию о том, что происходило в университете. «Он [Гуссерль] представлялся мне «мудрецом», потому что его не интересовали никакие повседневные вопросы, хотя именно повседневная политика постоянно угрожала лично ему, как еврею, и его жене-еврейке. Казалось, он ничего не знает об этой угрозе или попросту не желает принимать ее к сведению» (Макс Мюллер). Гуссерль не особенно вникал в университетские дела, но всегда хотел что-нибудь услышать о Хайдеггере. Первая реакция Гуссерля на «предательство», совершенное Хайдеггером в 1933 году, – возмущение – со временем сменилась более мягким отношением. Однажды, в разговоре с Максом Мюллером, Гуссерль сказал о Хайдеггере: «Он – величайшее из всех дарований, когда-либо принадлежавших к моему кругу».
Когда в 1938 году Эдмунд Гуссерль в одиночестве встретил свой конец, на церемонии кремации, состоявшейся 29 апреля, от философского факультета присутствовал только Герхард Риттер. Не было и Мартина Хайдеггера, в те дни прикованного к постели болезнью. Вечером после похорон экономист Карл Диль в узком кругу коллег произнес речь памяти Гуссерля. Диль называл этот кружок своих единомышленников «факультетом порядочных людей».
В начале сороковых годов Хайдеггер – по требованию издательства – снимет посвящение Гуссерлю с форзаца «Бытия и времени». Однако оставит выражения благодарности учителю, скрытые в примечаниях.
Но вернемся в 1933 год.
Вспомним: в своей ректорской речи Хайдеггер набросал сценарий эпохального перелома, второго начала человеческой истории; и приглашал всех стать свидетелями или участниками этого решающего эпизода гигантомахии, лежащей в основе истории бытия. Но на практике лично для него все это вылилось в борьбу с университетскими ординарными профессорами. Хайдеггер позже писал Ясперсу: «… я мечтал и думал, по сути, о «том» университете, который мне грезился» (8.4.1950, Переписка, 275).
