И таким образом, без всякой враждебности по отношению к западной культуре, откликаясь сочувственно на все призывы новой эры, открывавшейся для его страны, он не принимал ничего абсолютно. Осторожный эволюционист, он быть может избавил бы свою страну от ужасного толчка революции, если бы лучше умел согласовать свои чувства со своими поступками. Но здесь его дух соглашения терпел неудачу. Старая Москва могла удовлетворить тому усилию, которое требовалось от нее, только быстро европеизируясь.

Но довел ли Алексей свои мирные тенденции до желания религиозного соединения с Римом? Рейтенфельс утверждает это, но не дает никаких доказательств своему утверждению, которому, как кажется, противоречат все известные до сих пор факты.

Ни идеи, ни жизнь отца Петра Великого не дают впрочем примера полного единства. В первые годы своего царствования, подчиняясь влиянию Морозова, духовенства и своей первой жены, он старался в общем поддерживать, за исключением некоторых мелких уклонений, старинный домашний и социальный идеал. Но тем не менее он приоткрыл терем, и в 1654 году, вопреки всем обычаям, он потребовал, чтобы царица присутствовала при отправлении войск в польский поход. Он заставил даже бедную Марию Ильинишну устраивать у себя вечера, нечто вроде салона. Но только выступление на сцену Матвеева и Натальи Нарышкиной должно было начать новую эру в этом отношении.

В домашней жизни как с первою, так и со второю женою Алексей был примерным супругом. Легенда дала ему любовницу, жену боярина Ивана Мусина-Пушкина, один из сыновей которой, Платон Иванович, считался вторым братом Петра Великого. Реформатор обращался с ним как с родным, потому что относился к таким вещам очень снисходительно. Платон Иванович обязан был, по-видимому, позже этому предполагаемому происхождению немилостью со стороны Бирона. Но эта легенда ни на чем не основана, и весь образ Алексея говорит абсолютно против нее. Он был по преимуществу человеком семейным. Во время вынужденных отлучек из дому вся его переписка с членами его семьи указывает на его чрезвычайно горячее к ним отношение. В ноябре 1654 года во время первой польской кампании, назначив свидание со своими в Вязьме, он пишет им: «Я радуюсь свиданью с вами, как слепой радуется увидеть свет».

От его первого брака у него было восемь дочерей, из которых шесть остались в живых, и пять сыновей. Создав ему уют и теплоту, эта многочисленная семья защищала его против любовных похождений, и его двор не имел никогда ничего общего со двором Людовика XV, ни даже со двором его современника, «Великого Короля».

Отсутствие женского элемента, по крайней мере во внешнем представительстве, составляло именно для этой эпохи характерную значительной важности черту русского двора. Не соглашаясь с Мишле в его признании в исторической роли королевских метресс во Франции очень полезного и благодетельного влияния демократии, – можно однако допустить, что от Агнессы Сорель до мадам де Ментенон, сквозь всесовращающие и гибельные влияния, женская грация и чуткость не переставали оказывать в этом отношении выгодное действие на интеллектуальное и моральное развитие страны. И здесь были не одни только метрессы. Вокруг некоторых, по крайней мере, королев и некоторых принцесс, любезных, умных, блестящих, очень рано образовалось при французском дворе ядро вылощенного, элегантного общества, любознательного в вопросах умственных. И этот свет отразился на всей французской культуре.

Здесь ничего подобного. Терем, в котором заперта семья государя, не представляет собой части двора, и двор остается исключительно мужским, пышным, но холодным и мрачным, кроме того крайне населенным. В принципе все «служилые люди», находящиеся в Москве, составляют часть его и должны каждый день являться во дворец и отдавать себя в распоряжение государя. Таким образом, кроме чиновников первого ранга, обладавших высокими титулами, более трех или четырех тысяч лиц ежедневно по утрам осаждают Кремль. Приемные залы, довольно мало поместительные, могут вместить их, очевидно, в очень ограниченном количестве, и только некоторые избранные приглашались в покои царя. Менее счастливые остаются на улице, иногда в течение многих часов, под дождем и снегом. Устанавливается из покоев на улицу непрерывное хождение взад и вперед. В покоях все время оставались стоя, и усталые старики выходят, чтобы присесть где-либо на ступеньках дворца или прямо на земле. Другие поспешно занимают их место, в надежде обратить на себя внимание государя, который обыкновенно обходил присутствующих. В этой компактной толпе обмениваются новостями, затеиваются интриги. Часто здесь даже происходят драки. Но никто не обнажает сабли, так как ношение оружия воспрещено при дворе, да и в других местах не назначаются рыцарские поединки. Рыцарства здесь никогда не существовало, тонкости фехтования еще неизвестны, и дуэль в ее западной форме еще не вошла в обычай. Ссоры решались на месте ударами кулака. Но как? Кровь течет, человек падает, хрипя. Это ничего. Разгорячившись в драке, противники не довольствуются потасовкой, и однажды у одного из них, у стольника, голова оказалась разбитой кирпичом.

Картина эта далеко уносит нас от Версаля.

Эти придворные, дерущиеся, как извозчики, между тем одеты, как важные короли. С этого времени, даже с точки зрения внешнего вида, самодержавие приняло свой окончательный вид. Вместе с духом умеренности, бережливости и благочестивого смирения, Алексей наследовал также большую страсть к пышности и внешнему блеску. Сохраняя во внутренней обстановке своего дома крайнюю скромность, как и все Романовы до последнего времени, он хотел, чтобы его публичные появления, как и празднества его двора были окружены наибольшим блеском. Вот почему ему было тесно во всех его резиденциях, которые он наследовал, и, расширяя их, он увеличивал их великолепие, независимо даже от своих артистических наклонностей. Внимание его было прежде всего обращено на внешний эффект. Эстетика следовала за этим. Но и религия не была забыта. Он примешивал ее ко всему и отдавал большое место среди новых и роскошных построек церквам для цариц, царевичей и царевен. Одна из этих церквей, названная «за золотой решеткой», получила даже значение «кафедрального собора». Решетка была само собой разумеется просто позолочена, а медь ее получилась из монет, изъятых из обращения после монетного кризиса.

Что касается убранства комнат, то Алексей отдавал предпочтение живописи, скульптуре и обоям из кожи или шелка. Украшение стен было поручено его иконописцам, в работах которых чувствовалось, как мы это знаем, и иностранное влияние. После первых польских кампаний, оказавшись победителем, но соблазнившись всем, что он видел в покоренной им стране, царь не брезгал ее художниками и рабочими, и потолок столовой с изображением двенадцати знаков зодиака носит на себе отпечаток их искусства.

В таком виде Кремль всегда – и чем дальше, тем больше – представлял собой хаотическую массу зданий различных эпох, неуклюже нагроможденных друг подле друга или соединенных открытыми и закрытыми галереями. Большая часть из них строилась теперь из кирпичей, но они сохраняли в своей постройке характерные черты прежних деревянных дворцов. Дерево употреблялось также исключительно и с сохранением того же типа в летних резиденциях царя. Заново перестроенная Алексеем, коломенская резиденция отличалась как размерами своими, так и оригинальностью своей архитектуры.

Расположенное на берегу Москвы, в семи только верстах от столицы, это село уже в предшествующем веке обратило на себя внимание Василия III. Михаилу оно тоже нравилось. С 1667 по 1671 год Алексей нанял для работы в нем белорусских архитекторов и плотников, приглашенных Никоном для постройки его Воскресенского монастыря, а также московских живописцев, которых вдохновляли книги, вероятно немецкие, взятые из библиотеки патриарха. Им помогал один армянский художник, Салтанов, выписанный из Персии, и в новом дворце обнаружилось это сотрудничество в странной смеси западных и восточных, религиозных и светских мотивов. В большой зале царский трон, как и в Византии, был снабжен двумя львами, которых искусный механизм заставлял реветь. Увидев в 1673 году это образцовое произведение тогдашнего искусства, Рейтенфельс заявляет, что оно было похоже на милую детскую игрушку, но Симеон Полоцкий определяет его в очень дурных стихах, как восьмое чудо мира. И здесь мы еще далеки от Версаля.