Они достигли цели — за горой засинело озеро Куитонокис, с зелеными волосами тростников, застывшими у водной глади. Эллери мысленно сравнил его с голубоватой раной на сером теле горного склона.

Салли притормозила у поросшего мхом валуна и выключила скорость.

Кругом рос лавр, рядом с ним — кусты сумаха, и прямо пахло хвоей. Птицы вспорхнули и уселись на коряге посреди озера. Они расправили крылья и были готовы взлететь.

— Ну как, передохнем? — спросил их Эллери.

Он предложил Салли сигарету, но она покачала головой. Ее рука в перчатке по-прежнему сжимала руль. Эллери бросил взгляд на Говарда, но тот не отводил глаз от озера.

— Ну как? — повторил Эллери и убрал пачку сигарет в карман.

— Эллери. — Обращение Салли прозвучало сдавленно и отрывисто. Она облизала губы, волнение мешало ей говорить. — Я хочу, чтобы вы знали — это моя инициатива. Говард был против и до конца стоял на своем. Мы прятались по углам, спорили и ругались целых два дня. Еще со среды.

— Расскажите мне обо всем.

— Теперь, когда мы здесь, я как-то растерялась. С чего же мне начать? — Она не смотрела на Говарда и умолкла, словно чего-то ждала.

Говард молчал.

— Говард, можно я скажу Эллери… о тебе? Ведь это нужно сделать в первую очередь?

Эллери почувствовал, как одеревенел Говард. Тут нельзя было ошибиться — его тело стало твердым и негнущимся, точно ствол крепкой сосны. Внезапно Эллери догадался — сейчас он услышит что-то важное о причине болезни младшего Ван Хорна и, по крайней мере, один корень будет извлечен на свет. Возможно, самый глубокий корень, давно проникший в его душу. Корень невроза Говарда.

Салли заплакала.

Говард откинулся на спинку кожаного сиденья, и его губы обмякли от нахлынувшей тяжелой тоски.

— Не надо, Салли, я сам ему скажу. Прошу тебя, не надо. Помолчи и перестань плакать.

— Извини. — Салли порылась в сумочке и достала носовой платок. А затем глухо прошептала: — Больше это не повторится.

Говард повернулся к Эллери и торопливо произнес, словно желая сбросить непосильную ношу:

— Я не сын Дидриха.

— Кроме нашей семьи, об этом никому не известно, — продолжил Говард. — Отец сказал Салли, когда они поженились. Но Салли — единственная посторонняя. — Его губа снова искривилась. — Не считая меня, конечно.

— А кто же ты? — полюбопытствовал Эллери, как будто задал обычный, ничего не значащий вопрос.

— Не знаю. И никто этого не знает.

— Подкидыш?

— Банально, не правда ли? Сентиментальная сказочка, совсем как у Хорейшо Элджера.[7] Но такое и в жизни встречается. Да, я подкидыш. И позволь мне кое-что добавить. Когда это с тобой случается, то есть когда ты это узнаешь, тебе кажется, что ты — первый в мире и ни с кем ничего подобного прежде не бывало. И ты молишься Богу не за себя, а за других, чтобы они не повторили твою судьбу.

Он говорил четко и деловито, но в то же время с явным нетерпением и, похоже, считал, что основные подробности его проблемы уже прояснились. Лишь теперь Эллери осознал, сколько боли скопилось в сознании Говарда за долгие годы.

— Я был младенцем. Запеленутым младенцем двух-трех дней от роду. И меня вполне традиционно подкинули на порог дома Ван Хорнов в дешевой корзинке. К одеяльцу прикрепили листок бумаги с датой моего рождения. Всего-навсего с датой рождения, а больше обо мне ничего не сообщили. Корзинка до сих пор хранится где-то на чердаке. Отец не желает с нею расставаться.

— Такая крохотная корзиночка, — вставила Салли.

— И это все? Может, были еще какие-то свидетельства. Образно говоря, ключ к разгадке? — спросил Эллери.

— Нет, никаких свидетельств не было. — Говард улыбнулся.

— Ну а как насчет корзинки, одеяльца и листка бумаги?

— Корзинка и одеяльце — обычные, дешевые изделия. По словам отца, такие продавались в те годы в любом городском магазине. А листок просто вырван откуда-то.

— Твой отец был женат?

— Нет, он был холост. И никогда не женился вплоть до брака с Салли, несколько лет тому назад. А меня подкинули перед Первой мировой войной, — разъяснил Говард, поглядев на птиц, вновь рассевшихся на коряге. — Не знаю, как отцу это удалось, но он сумел получить в суде разрешение меня усыновить. Наверное, тогда законы об усыновлении были не слишком строгими. Он нанял отличную няньку ухаживать за мной, — думаю, это пошло мне на пользу. Но главное — он дал мне свою фамилию и назвал Говардом Гендриком Ван Хорном — Говардом в честь собственного отца, старого буяна проповедника, а Гендриком — в честь своего деда. Затем началась война, он вызвал из Бостона Уолферта, а сам отбыл на фронт, в Европу.

Честно признаться, Уолферт меня не баловал, — продолжил Говард и опять улыбнулся. — Помню, как он колотил меня по любому поводу, а нянька плакала и ругалась с ним. Она уволилась, лишь когда отец вернулся домой из окопов. А после в доме появилась другая нянька. Старая нянюшка. Ее звали Герт, но я никогда не называл ее по имени, а только «нянюшкой». Очень оригинально, не правда ли? Она умерла шесть лет назад… И конечно, у меня были репетиторы, когда отец начал преуспевать. Я могу вспомнить лишь каких-то великанов, множество великанов. Огромные лица, они возникали и исчезали.

До пяти лет я и понятия не имел, кто я такой. Но дорогой дядя Уолферт открыл мне тайну.

Говард сделал паузу. Он достал носовой платок и вытер затылок, а затем убрал его и продолжил:

— Я спросил у отца в тот вечер, что случилось бы, не возьми он меня тогда в дом. А он усадил меня к себе на колени и поцеловал. Я догадался, что он мне все объяснил этим поцелуем и постарался приободрить. Но еще много лет боялся, что кто-нибудь придет в дом и заберет меня. Я и теперь прячусь, стоит мне увидеть около дома какого-нибудь незнакомца.

Но я отклонился в сторону. Тогда же вечером отец и дядя Уолферт крупно повздорили из-за того, что Уолферт проговорился, будто меня подкинули на порог в корзинке неведомо откуда, а отец мне вовсе не отец. Они полагали, что я уже давно уснул. Но я-то помню, как прокрался в кабинет и спрятался за портьерой, подслушав их разговор. Оба они были сердиты, а отец рассвирепел, как безумный. Я его таким еще не видел. Он орал, что намерен сам обо всем мне рассказать, когда я немного подрасту. Это его дело, и он знает, как ему надо поступать. И с какой стати Уолферт решил напугать меня до полусмерти, если он меня толком не воспитывал? Дядя Уолферт сказал ему в ответ какую-то гадость, и лицо у отца сделалось твердым, будто скала. Он поднял кулак, а ты знаешь, какие у него здоровенные ручищи. Мне тогда показалось, что одна из старых пушек времен Гражданской войны ударила снарядом в Солдатский мемориал в Сосновой роще. Так вот, он замахнулся и ударил кулаком дядю Уолферта прямо в рот.

Говард опять засмеялся.

— До сих пор отчетливо вижу эту сцену: голова Уолферта отогнулась на его костлявой шее, а зубы, целыми рядами, выпали изо рта. Обычно так колошматили противников в комедиях немого кино в годы моего детства, но здесь были выбиты настоящие зубы. У него была сломана челюсть, и он шесть недель пролежал в больнице. Врачи думали, что у него задет какой-то важный нерв или позвонок и он на всю жизнь останется парализованным или скоро умрет. Этого не произошло, и он вылечился, но отец больше никогда никого не бил.

Итак, Дидриху и дальше пришлось нести свое бремя вины, а его брат на протяжении двадцати пяти лет извлекал из этого пользу. Но тут не было ничего из ряда вон выходящего, даже в сильном чувстве вины и размолвке братьев. Важную роль в истории сыграл сам Говард, и вот как он объяснил свой невроз. Его сильнейшая привязанность к Дидриху основывалась на страхе, связанном с его собственным подлинным происхождением. Уолферт породил в нем этот страх, а жестокий эпизод со скандалом и дракой запомнился ему на всю жизнь и крепко засел в подсознании. Говард знал, что он не сын Дидриха, но даже не представлял себе, чей же он сын. Поэтому он ни на шаг не отходил от Дидриха и мысленно создал грандиозный образ отца, который впоследствии воплотил в камне. Это был символ его безопасности и мост между ним и враждебным миром. А когда появилась Салли и отец женился на ней…