Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Голубенькие ручки! — пробормотала она. — Вечно все перепутает!

— Значит, барин вас нанял? — спросила она востроносую бабу.

У бабы лицо было узкое, как сабля. Под глазами черно, словно углем намазано.

— Да-с. Наняли. Готовить и вообще, доить или что.

— Разве здесь есть корова? — удивилась Клавденька.

— А я почем знаю, — гордо отвечала баба. — Я только вчера пришла.

Клавденька вошла в дом. Комнаты маленькие, сырые, ветки черемухи лезли в окна, застилали свет. И сразу ее зазнобило как от простуды.

Обошла все помещение. Летом, в жару, наверное, будет хорошо, а пока и судить трудно. Мебели почти что никакой. На все три комнаты одна кровать, один диванчик, стол да три стула.

— А лампы здесь нет? — спросила Клавденька.

— Нету, — отвечала баба из кухни.

— Так как же я буду?

— А ночи теперь белые, так на что тебе свет? А хочешь, так давай денег, схожу в город за свечкой.

— Хорошо. А нельзя ли самовар поставить?

— А давай денег, так я в городе углей куплю.

Клавденька дала бабе денег, велела купить кое-что из провизии. Баба ушла, да и пропала.

Холодно, сыро, темно, скучно. Клавденька завернулась в плед и задремала. Наконец хлопнула дверь.

— Ну что, принесли свечку?

Никто ей не ответил. Баба вошла и молча остановилась.

Клавденька обернулась.

В дверях стояла баба, да не та. Чужая. Она была огромного роста, широкоплечая, ширококостная, любому мужику впору. На голове темный платок.

— Вам чего? — спросила Клавденька.

— А я к вам в горничные, в девушки. Ваш барин меня подрядил, — отвечала баба густым голосом.

— Ах, значит, муж вас нанял? А вы умеете? Вы уже служили?

— Ну, конечно, — добродушно отвечала гигант-баба. — Дело немудреное.

— Надо бы вот вещи разобрать, — сказала Клавденька, — да тут темно, ничего не видно. Я послала за свечкой в город. Вас как зовут?

— Клаша.

— Так вот, Клаша, разверните пока этот сверток и постелите мне постель.

Клаша живо все размотала, разобрала, устроила, потом вышла из дому. Клавденька видела, как она встала у берега лицом к речке и махала руками, точно звала кого-то.

Наконец вернулась носатая, принесла что нужно, зажгла свечку, напоила свою барыню чаем.

Неуютная была эта баба. Вся как-то дергалась, глаза какие-то пламенные, платок ерзал у нее на голове, и, когда сползал, видны были волосы ершом, как бывает у бритых после тифа.

« — Удивительно, каких он слуг нанял! — думала Клавденька про мужа. — Какие-то нелепые».

Ночь провела она скверно. Никак не могла согреться, и комар пел над ухом.

— Комаров, наверное, будет пропасть.

Утром поднялась с головной болью. Увидела на столе, рядом с вынутыми из несессера вещами, какой-то паспорт. Взяла, развернула:

«Клавдия Петрова. Вдова...»

В глазах потемнело.

— Что такое? Почему мое имя? и почему я вдова? Я, кажется, совсем больна!

Снова читает. Нет, не ошиблась, так и есть:

«Клавдия Петрова. Вдова».

Смотрит дальше.

«Тридцать лет. Крестьянка Вологодской губернии...»

— Ах, это значит Клаша. Ее паспорт. Но как глупо, что у нас одинаковые имена и фамилии.

Что-то было в этом противное и жуткое. Точно своего двойника увидела.

Пошла в кухню. Там была одна носатая.

— Дайте мне чаю, — сказала Клавденька.

Носатая так вздрогнула, что даже нож уронила, точно застали ее Бог знает за каким преступлением, а всего-то-навсего чистила она картошку.

— Скажите, — спросила Клавденька, — это Клаши фамилия Петрова?

— Петрова, Петрова, — нехотя пробормотала баба.

— Так. А вас как зовут?

Баба отвернулась и буркнула:

— Марья. Не все ли равно.

У этой Марьи странные были манеры. Она никогда не смотрела в лицо, а когда отвечала, отворачивалась.

— А где же Клаша?

— Купается. Где ж ему быть? Там ему и место. В речке.

— Кому? — удивилась Клавденька.

— А ему, Клаше.

Марья, очевидно, совсем была идиотка.

Клавденька вернулась в свою комнату. За окном был густой туман, белый, как пар. Комнатка была сырая, в углах обои отстали.

Марья принесла чай, молоко, баранки. Поставила на стол, заглянула за дверь, за окно, подошла к Клавденьке и сказала шепотом:

— Ты только на меня не говори. Клаша-то — Иван!

Клавденька выпучила глаза.

— Ты только молчи. Она здесь два лета в кучерах служила.

— Ничего не понимаю! — растерялась Клавденька. — Почему же она вдруг горничная?

— А вы лошадей не держите, вот она и так. Ей лишь бы тут. Мельница-то не работает.

Она нагнулась к самому Клавденькиному лицу и, обдавая ее запахом соленого огурца, зашептала:

— Водяник она. Водяной. Из речки она. Иван-то, с этого затона, с за мельницы.

Она быстро выпрямилась и пошла было к двери, но с полпути повернулась и сказала уже громко:

— У тебя вон и иконы-то в целом доме ни одной. Так еще не такие к тебе придут.

«Сумасшедшая! Сумасшедшая! — думала Клавденька. — Господи! Хоть бы Володя скорее вернулся».

Голова болела, в глазах рябило.

— Отдохну, пойду в город, поговорю с кем-нибудь, с аптекарем, что ли. Ведь никого я здесь не знаю!

Она даже всплакнула немножко. Потом легла, закрылась потеплее и заснула. А когда проснулась, оказалось, что проспала почти весь день. И проснулась от шороха. У стола стояла огромная Клаша и вертела в руках тарелку, очевидно, накрывала на стол.

— Клаша, — сказала Клавденька. — Правда, что вы в кучерах служили?

Клаша подошла к постели. Вблизи лицо у нее было пухлое, глаза светлые, с белыми телячьими ресницами.

— В кучерах? — переспросила она совсем спокойно. — Работать каждому надо.

— Значит, правда?

Клаша молчала.

— Скажите, Клаша, вы эту Марью хорошо знаете?

— Марью Сову? А кто ее не знает?

— А что?

— Полтора года в остроге клопов кормила.

Клавденька даже поднялась на постели.

— Почему? Украла что-нибудь?

— Украла? — иронически повторила Клаша. — Мужа убила, а не украла, вот что.

— Так почему же ее выпустили?

— Вот почему, — отвечала Клаша, многозначительно постукав себя пальцем по лбу. — Таких нельзя засудить.

— А она, может быть, опасная? — в ужасе спросила Клавденька.

Клаша пожала плечами и вышла из комнаты.

— Господи, Господи! Что это будет, — мучилась Клавденька. — Надо сейчас же одеваться и бежать в город. Не могу я здесь оставаться с этими сумасшедшими бабами.

Она встала, посмотрела, запирается ли дверь, увидела задвижку и немножко успокоилась.

— Как-нибудь перетерплю эту ночь, а завтра должен Володя приехать. Куда же я в городе сунусь, тут, наверное, и гостиниц никаких нет.

Пришла Марья Сова, спросила, что сготовить.

— Все равно, что-нибудь, — отвечала Клавденька, вглядываясь в Марьино лицо. — Может быть, рыба есть?

Марья испуганно оглянулась и замахала на Клавденьку рукой.

— Тссс. Иван осерчает. Нельзя при нем рыбу обижать. Ни-ни, — и, нагнувшись к самому Клавденькиному лицу, многозначительно шепнула:

— Понимаешь? Водяной!

Клавденька прижалась к стене и с ужасом смотрела на сумасшедшую.

— Знаете, Марья, мне есть не хочется. Мне только чаю.

Марья мотнула головой, подмигнула в сторону двери, очевидно, намекая что-то на Клашу, и ушла.

Клавденька закрыла на ночь дверь на задвижку, приоткрыла окно. Ночь была светлая, тихая. Тонко звенели комары. За рекой кто-то пел надрывным голосом:

Догорай, моя лучина,

Догорю с тобой и я.

Клавденька накинула шаль, села у окна.

Тихо плыла светлая, беззвездная ночь. Небо розовело тонкой полосой. Лениво плескало в речке.

Тонкая темная фигура в белом на голове отделилась от кустов, подошла к окну. Марья Сова.

— Барыня, — шепнула Марья и засмеялась. — Барыня, загляни-ка сюды, под ветлу, нока наша Клаша сидит. То-то обхохочешься. Да ты лезь через окошко, да тихонько, не спугни. Я те говорю, обхохочешься.

34
{"b":"103040","o":1}