— Наш друг, — сказал Мома, раскрыв объятия, — наш союзник!

Хорнблауэр позволил обнять себя — даже в этот момент его не покидала мысль, что же подумают стоящие за ним «кожаные загривки»,[20] когда увидят, как толстый француз целует коммодора, затем отдал честь остальным членам штаба мэра, подошедшим, чтобы приветствовать его. Лебрен, ухмыляясь, шел впереди.

— Великий миг, сэр! — произнес мэр.

— Воистину, великий миг, месье барон.

Мэр указал рукой на установленный с внешней стороны мэрии флагшток.

— Все готово к началу церемонии, — сказал он.

Лебрен подал ему какую-то бумагу, и Мома, взяв ее, взобрался на ступеньки у подножия флагштока. Прочистив легкие, он приступил к чтению, изо всех сил напрягая голос. Даже сейчас, в момент, когда вершилась измена, было заметно, насколько любят французы придавать всему форму и видимость законности. Прокламация изобиловала архаизмами, и казалось, что это нудное чтиво никогда не закончится. Там говорилось о злодеяниях узурпатора, Наполеона Бонапарта, отрицались все его притязания на власть, отвергалось всякое подчинение ему. Вместо этого провозглашалось, что французы добровольно признают нерушимое правление Его наихристианнейшего величества Людовика XVIII, короля Франции и Наварры. При этих словах люди у подножья флагштока засуетились вокруг фала, и белый штандарт Бурбонов заполоскал на мачте. Пришло время ответного жеста со стороны британцев. Хорнблауэр повернулся к своим людям.

— Троекратное «ура» в честь короля! — закричал он.

Он взмахнул над головой своей украшенной плюмажем шляпой.

— Гип-гип-гип… — начал он.

— Уррраа! — отозвались морские пехотинцы.

Клич звонко распространился по площади. Скорее всего, девять из десяти пехотинцев не имели представления, в честь какого короля кричат «ура», но это не имело значения.

— Гип-гип-гип…

— Уррраа!

— Гип-гип-гип…

— Уррраа!

Хорнблауэр водрузил шляпу обратно и чопорно отсалютовал белому флагу. Теперь было самое время, чтобы приступить к организации обороны города от ярости Бонапарта.

— Ваше превосходительство, — произнес Лебрен, проскальзывая в комнату, где за столом расположился Хорнблауэр, — делегация рыбаков просит вашей аудиенции.

— Да? — сказал Хорнблауэр. Имея дело с Лебреном, он старался не делать поспешных шагов.

— Я постарался выяснить, чего они хотят, Ваше превосходительство.

Никто и не посмел бы сомневаться, что Лебрен вызнает положение вещей. И пока Хорнблауэр не спешил развеивать вполне естественное заблуждение Лебрена, что ему нравится повторяющееся через фразу обращение «Ваше превосходительство», и что в результате этого Хорнблауэр станет более уступчивым впоследствии.

— Да?

— Дело в том, что одно из их судов было захвачено в качестве приза.

— Да?

— У судна имелся подписанный вами сертификат, подтверждающий, что он вышло из свободного порта Гавр, и все-таки английский военный корабль захватил его.

— Правда?

Факт, не известный Лебрену, состоял в том, что на столе перед Хорнблауэром лежал рапорт капитана английского брига, совершившего захват. Капитан был уверен в том, что судно, незадолго до захвата, вышло из Онфлера, лежащего на другом берегу эстуария, продав там свой улов. Онфлер по-прежнему находился под властью Бонапарта, и как следствие, на него распространялась блокада, поэтому за рыбу там можно было выручить в три раза больше, чем в освобожденном Гавре. Речь шла о торговле с врагом, и Призовой суд вынесет по этому вопросу однозначное решение.

— Нам важно сохранить расположение жителей, Ваше превосходительство, особенно моряков. Не могли бы вы заверить делегацию, что лодка будет возвращена владельцам?

Хорнблауэр мог только догадываться, сколько владельцы рыболовных судов города отвалили Лебрену за то, чтобы он использовал свое влияние в их пользу. Если Лебрен будет стремиться к богатству так же, как стремился к власти, ему не трудно будет сделать себе состояние.

— Пригласите делегацию войти, — сказал Хорнблауэр. У него было несколько секунд, чтобы подготовить свою речь, это было к лучшему, так как его французский не вполне позволял найти подходящую замену какому-либо слову или грамматической конструкции в случае необходимости.

Вошла делегация — три седовласых нормандских рыбака, одетых в лучшие воскресные костюмы и хранящие выражение подчеркнутой почтительности. На лицах, конечно, насколько это допускала их сдержанная натура, просвечивала радость — в приемной Лебрен наверняка заверил их том, что удовлетворение их требований — дело решенное. Они были застигнуты врасплох, когда Хорнблауэр повел речь о торговле с врагом и ее последствиях. Хорнблауэр указал на то, что Гавр находится в состоянии в войны с Бонапартом, войны не на жизнь, а на смерть. Если Бонапарт выйдет из борьбы победителем и возьмет Гавр, головы сотнями полетят с плеч. Сцены террора, свидетелем которых стал двадцать лет назад Тулон, могут повториться в Гавре в гораздо большем масштабе. По-прежнему необходимо объединить усилия, чтобы низвергнуть тирана. Он предложил им сосредоточиться на этом, и не предпринимать дальнейших попыток улучшить собственное благосостояние. Хорнблауэр завершил разговор заявлением, что он не только передаст захваченное рыболовецкое судно под юрисдикцию британского Призового суда, но и что у него имеется твердое намерение в случае повторения подобных событий предавать экипаж судов суду военного трибунала, решение которого определенно будет означать смерть.

Лебрен препроводил делегацию на выход. На мгновение Хорнблауэр задумался, как объяснит Лебрен свою неудачу, однако лишь на мгновение. Плотность и напряженность работы губернатора Гавра были огромны: при взгляде на кипу бумаг, высившуюся на столе, Хорнблауэр вздохнул. Столько всего нужно сделать: из Англии только что прибыл Секстон, инженерный офицер, который требовал построить новую батарею — то ли полулюнет, то ли редан, как это звучало на его варварском саперском наречии — чтобы обеспечить оборону Руанских ворот. Все это хорошо, вот только чтобы построить его, необходимо организовать для жителей города принудительные работы. Была еще целая куча бумаг из Уайтхолла, по большей части донесения шпионов, касающиеся сил и передвижений Бонапарта. Он обычно просматривал их вскользь, однако одна или две из них требовали внимательного прочтения. А еще вопрос о разгрузке транспортов с продовольствием, которые прислал ему Уайтхолл: без сомнения, Гавр должен быть хорошо обеспечен на случай осады, но перед ним встала задача разместить тысячи бочек солонины. Потом — проблема патрулирования улиц. Хорнблауэр подозревал, что прежний персонал полиции оказался замешан в устранении нескольких видных бонапартистов (он даже догадывался, что к этому приложил руку Лебрен), и уже имели место попытки расправ путем тайных убийств. Сейчас, когда город находится под контролем, он не мог допустить риска его раскола на два лагеря. Военный трибунал продолжал рассмотрение дело мятежников с «Флейма» — тех, которых он не помиловал. Им неизбежно будет вынесен смертный приговор, и это тоже было пищей для размышлений. Будучи губернатором Гавра, он в то же время являлся коммодором британской эскадры, и великое множество дел, связанных с эскадрой, тоже требовали его внимания. Он обязан принять решение о …

Хорнблауэр уже встал и расхаживал вперед-назад. Эта просторная комната в Отель де Виль подходила для таких «прогулок» намного лучше, чем любой квартердек. Прошло уже две недели с тех пор, как он оказался лишен свежего воздуха и бесконечного горизонта. Он расхаживал, обдумывая необходимые решения, опустив голову и сцепив руки за спиной. Вот расплата за успех — быть запертым в кабинете, прикованным к письменному столу, распределяя свое время между дюжиной руководителей департаментов и бесчисленных количеством лиц, ищущих себе выгод. Он с таким же успехом мог быть городским торговцем, а не морским офицером, за исключением того, что как на морского офицера, на него возлагалась дополнительная ответственность и забота отсылать ежедневно в Уайтхолл пространные рапорты. Возможно, исполнять обязанности губернатора Гавра и находится на острие атаки против Бонапарта, было делом очень почетным, но крайне обременительным.