В последующие четыре дня боль в животе была сильной как никогда. На пятую ночь он проснулся за полночь, кислота сжигала его внутренности. Он зажег лампу и потянулся за бутылочкой, приносившей облегчение. Но когда потряс ее, она была пуста.
Согнувшись от боли, он прошел с лампой по каюте и склонился к самому большому своему сундуку. Открыл крышку и нашел медицинскую сумку там, где и сказала Сакина. Отнес сумку на стол к дальней переборке, поставил лампу, чтобы видеть замочную скважину и вставить в нее ключ.
Он поднял деревянную крышку и вздрогнул. Поверх содержимого сумки лежал аккуратно сложенный листок бумаги. Клейнханс увидел печатный текст и с удивлением понял, что это старый номер газеты Компании.
Он прочитал страницу, узнавая содержание, и его начало тошнить. В газете был напечатан подписанный им самим смертный приговор. Некто Роберт Дэвид Реншоу приговаривался к допросу под пытками и казни. Англичанин, отец Сакины.
– Что за дьявольщина? – вслух спросил Клейнханс. – Маленькая ведьма подложила это сюда, чтобы напомнить мне о давнем поступке. Неужели она никогда не смягчится? Я думал, что она навсегда ушла из моей жизни, но она все еще заставляет меня страдать.
Он протянул руку к газете, чтобы схватить ее и разорвать в клочья, и услышал под ней легкий шорох, а глаз уловил стремительное движение.
Что-то легко ударило его по руке, и гибкое извилистое тело вывалилось из сундука и упало на палубу. Он в тревоге отскочил, но тварь исчезла в полутьме, и он недоумевающе смотрел ей вслед. Постепенно Клейнханс ощутил жжение на запястье и поднес руку к лампе.
Вены на руке выступили под старой кожей, усеянной веснушками, как синие веревки. Губернатор внимательнее присмотрелся к источнику жжения и увидел две маленькие рубиновые капли, выходящие из крошечных отверстий в коже и блестевшие в свете лампы, точно драгоценные камни. Клейнханс попятился к койке, сел на нее, схватившись за запястье, и смотрел на эти капли.
Перед его глазами медленно встала картина далекого прошлого. Он увидел двух сирот, стоявших взявшись за руки у дымящихся углей погребального костра. И тут боль охватила его и заполнила мозг и тело.
Теперь оставалась только боль. Она, как жидкий огонь, текла по его жилам, глубоко впивалась в кости, рвала все связки, сухожилия и нервы тела. Он закричал и не переставал кричать до самого конца.
Иногда Неторопливый Джон дважды за день приходил в темницу и останавливался у двери камеры сэра Фрэнсиса. Он никогда ничего не говорил. Стоял молча, неподвижный, как рептилия, иногда несколько минут, иногда целый час. В конце концов сэр Фрэнсис не мог на него смотреть. Он отворачивался к каменной стене, но все равно чувствовал на спине взгляд этих желтых глаз.
Было воскресенье, Господень день, когда Мансеер с четырьмя солдатами в зеленых мундирах пришел за сэром Фрэнсисом. Все молчали, но по их лицам сэр Фрэнсис понимал, куда его ведут. Они не могли смотреть ему в глаза, и лица у них были такие, с какими несут гроб.
Когда сэр Фрэнсис вышел во двор, он увидел, что день холодный и ветреный. Хотя дождя не было, облака на склоне горы висели низко и были зловещего серо-синего цвета старого кровоподтека. Булыжники под ногами влажные, потому что только что прошел дождь. Сэр Фрэнсис пытался не дрожать на резком ветру, чтобы стражники не подумали, будто он дрожит от страха.
– Да хранит тебя Господь!
Ветер донес до него молодой чистый голос, и сэр Фрэнсис остановился и посмотрел вверх. Хэл стоял высоко на лесах, ветер ерошил его темные волосы, а голая грудь блестела от дождя.
Сэр Фрэнсис поднял перед собой скованные руки и крикнул в ответ:
– In Arcadia habito! Помни клятву.
Даже на таком расстоянии он видел, как исказилось лицо сына. Потом стражники толкнули его к низкой двери, ведущей в подвал под арсеналом. Мансеер провел его за порог и дальше вниз по лестнице. Внизу он остановился и почтительно постучал в окованную железом дверь. Не дожидаясь ответа, раскрыл ее и завел сэра Фрэнсиса внутрь.
Комната за дверью была ярко освещена, пламя дюжины восковых свечей плясало на сквозняке из открытой двери. С одной стороны за письменным столом сидел Якобус Хоп. Перед ним был расстелен пергамент, стояла чернильница, в правой руке он держал гусиное перо. Бледный, с выражением ужаса на лице, он посмотрел на сэра Фрэнсиса.
У дальней стены стояла дыба. Ее рама, сделанная из массивного тика, была достаточно длинной, чтобы растянуть на ней самого высокого человека. С обоих концов располагались прочные колеса с зубчатыми передачами и прорезями, куда вставляют рычаг. У стены напротив стола секретаря дымилась жаровня. На стене над ней на крюках висело множество странных и жутких инструментов. Огонь излучал успокаивающее приятное тепло.
Неторопливый Джон стоял у дыбы. За ним на крючке висели его пальто и шляпа. На нем был кожаный передник кузнеца.
К потолку было прикреплено колесо лебедки, и с него свешивалась веревка с железным крюком на конце. Неторопливый Джон молча смотрел, как стражники провели сэра Фрэнсиса в центр комнаты и продели крюк сквозь кандалы на его руках. Мансеер натянул веревку, и руки сэра Фрэнсиса высоко задрались над головой. Хотя обеими ногами он плотно упирался в пол, но был совершенно беспомощен. Мансеер отсалютовал Неторопливому Джону, после чего он и его люди, пятясь, вышли из комнаты и закрыли за собой дверь, очень толстую – такая не пропустит изнутри ни звука.
В тишине Хоп шумно откашлялся и прочел по листу пергамента приговор суда Компании. Он сильно заикался, а в конце положил документ и очень отчетливо произнес:
– Господь свидетель, капитан Кортни, я хотел бы оказаться в ста лигах от этого места. Мне эта обязанность не доставляет наслаждения. Умоляю вас побыстрей ответить на все вопросы.
Сэр Фрэнсис ничего не сказал, только спокойно посмотрел в желтые глаза Неторопливого Джона. Хоп снова взял пергамент и дрожащим голосом прочел:
– Вопрос первый. Знает ли пленник Фрэнсис Кортни, где находится груз, недостающий по описи грузов корабля Компании «Стандвастигейд»?
– Нет, – ответил сэр Фрэнсис, по-прежнему глядя в желтые глаза перед собой. – Пленник ничего не знает о грузе, о котором вы говорите.
– Прошу вас передумать, сэр, – хрипло прошептал Хоп. – Я слишком чувствителен. Меня начинает выворачивать.
Для людей на продуваемых ветром лесах часы тянулись мучительно медленно. Пленники то и дело невольно поглядывали на маленькую непримечательную дверь под арсеналом. Там не было никакого движения, пока в середине холодного дождливого утра она вдруг не распахнулась. Во двор вылетел Якобус Хоп. Он ухватился за брус, к которому офицеры привязывали лошадей, и повис на железном кольце, как будто ноги его не держали. Он стоял, тяжело дыша, как только что утопавший, и не замечал ничего вокруг.
Все работы на стенах прекратились. Даже Хьюго Барнард и другие надсмотрщики стояли молча, подавленные, глядя на жалкого маленького чиновника. У всех на глазах Хоп неожиданно согнулся, и его вырвало на булыжники двора. Он вытер рот тыльной стороной ладони и дико осмотрелся, как будто искал пути к бегству.
Оттолкнувшись от бруса, он пробежал через двор и поднялся в помещения губернатора. Часовой на верху лестницы попытался его остановить, но Хоп крикнул:
– Я должен поговорить с его превосходительством, – и пробежал мимо него.
Он без доклада ворвался в кабинет губернатора. Ван де Вельде сидел во главе длинного полированного стола. За столом сидели четыре бюргера из города, и губернатор смеялся чему-то ими сказанному.
Хоп дрожа остановился на пороге; его лицо было смертельно бледным, в глазах стояли слезы. Обувь была испачкана рвотой. Смех замер на жирных губах губернатора.
– Как вы смеете, Хоп? – загремел губернатор, вытаскивая свое массивное тело из кресла. – Как вы смеете так врываться ко мне?
– Ваше превосходительство, – запинался Хоп, – я этого не вынесу. Я не вернусь в ту комнату. Пожалуйста, не заставляйте меня. Пошлите кого-нибудь другого.
