Одиноко расхаживая в темноте у распахнутых ворот, Людо, с гладко выбритыми щеками, следил за тем, как вдалеке на дороге вспыхивали фары, и, дрожа от нетерпения, встречал приближающиеся огни, неизменно развенчивающие его надежды.

— Твоя мама еще не приехала? — с притворным сочувствием осведомилась мадемуазель Ракофф, когда все собрались.

— Не поеду я к психам! — огрызнулся Людо

— Еще как поедешь, дорогуша!.. Но все же счастливого тебе Рождества!

Никто так и не приехал. Людо, храня упорное молчание, наблюдал за праздником. Во время мессы он стал в очередь причащающихся и, получив облатку, разразился про себя богохульствами. Наконец начался концерт. Людо со злым видом смотрел на мадемуазель Ракофф, объявлявшую названия произведений Баха и Моцарта в исполнении Алис Турнаш. Затем магия всего действа зачаровала его: тишина, рояль с откинутой крышкой и музыка, которая, казалось, живительным потоком лилась из окружавшей его беспросветности, чтобы утешить его. Он смотрел на исполнительницу и не видел ее. Он чувствовал себя как корабль в ночи с потушенными огнями, несомый волной, накатывавшей в унисон его тоске, и плыл против течения дней, вслушиваясь в зов истоков и возвращаясь ощупью, словно незрячий, в самое отдаленное прошлое.

Когда музыка закончилась, он не зааплодировал, чем шокировал своих ближайших соседей, и ушел, ощущая такую сильную тоску, что на глазах его выступили слезы. Проходя под навесом у входа, он украдкой снял с двери снимок пианистки и спрятал его у себя под рубашкой.

За столом он ни разу не взглянул на Лиз. чтобы не вызвать подозрений. Он был голоден, но ничего не ел. К нему обращались, но он никого не удостаивал ответом. За столом было шумно и весело, но для него обед проходил в мертвой тишине: все лица казались лицами мертвецов, а все крики и взрывы смеха напоминали бульканье зловонной массы. Когда, во время десерта, мадемуазель Ракофф попросила его разрезать рождественский торт, он резко вскочил и, глядя в потолок, заявил:

— Я не хочу ехать к психам…

Наступила неловкая тишина, продлившаяся буквально мгновение, затем смущенные родители отвели от него взгляды и жужжание голосов возобновилось с новой силой. По знаку мадемуазель Ракофф Дуду, по–прежнему изображавший Деда Мороза, подошел к Людо и отвел его в комнату.

Притихшая ночь простиралась вокруг Людо подобно озеру. Центр наконец погрузился в сон; смолкли пьяные разглагольствования Деда Мороза. Людо бесшумно встал с постели. Он надел на себя двое брюк, сложил свои немногочисленные пожитки в одеяло и завязал его узлом. Затем прикрепил к поясу носок с монетами, накинул куртку и вышел. Коридор был заперт, но в этот вечер Дуду забыл вынуть ключ из замка: тем лучше, чтобы выйти наружу, не нужно искать карлика.

В холодном воздухе столовой все еще стоял запах табака. В глубине, освещенные цветными фонариками, слабо светились ясли, похожие на ночной бивуак, разбитый вокруг костра; снаружи, в соснах, завывал ветер.

Тьма стояла такая, что стен не было видно, а окна казались прорубленными в самой ночи. Лавируя между столами, Людо подошел к камину и споткнулся о неожиданное препятствие. Он чиркнул спичкой и осветил золотистые пакеты -— подарки для детей. Он зажег еще одну спичку и усмехнулся. У самого края яслей выстроились башмаки: двадцать красивых башмачков, похожих на двадцать маленьких лодочек, ставших по ветру в глубине бухты. Он посветил спичкой внутри кукольного грота. Какой плутоватый вид у всех этих барашков — этих фальшивых барашков в фальшивых яслях, вокруг фальшивой сцены Рождества. Он схватил розовую колыбель, в которой лежал, раскинув руки и улыбаясь, голыш, и положил ее в один из башмаков. Вот так–то лучше! В эту ночь маленький Иисус стоил не больше него.

Догоревшая спичка упала на солому, и в камине снова сгустилась тьма. Но вдруг на месте падения спички засветился розовый светлячок. Почувствовался запах дыма. Угасший было огонек стал понемногу заниматься. В недвижной темноте проступили формы, разбуженные красной волной разгорающегося огня, и вот уже все убранство камина заметалось в дикой пляске. Людо наблюдал за осмелевшими языками пламени, лизавшими ноги первых барашков, светившихся, казалось, изнутри. Он говорил себе: «Сейчас затушу», но и ничего не предпринимал. Огонь разгорался, его языки мерно покачивались, жженая бумага скручивалась, выделяя едкий дым и разбрасывая искры, будто конфетти. «Слишком поздно, — ликовал он, — все сгорит дотла». Его приводила в восторг та скорость, с которой пожар, начинавший глухо гудеть, распространялся вдоль очага, отбрасывая полосы света на стены столовой.

— Шайка завистников, — цедил он сквозь зубы, представляя, как мадемуазель Ракофф, его мать и все остальные задохнутся в пламени и обратятся в дым.

Нехотя, он отошел к двери столовой, в последний раз посмотрел на пожар — его пожар, а затем, гордый тем, что устроил себе наконец праздник Рождества, растворился в ночи.

… Он так сильно дрожал, перелезая через ворота, что ему пришлось передохнуть, посидев немного на них верхом. Затем скатился на землю по другую сторону ограды. Он ничего не видел в ночи, но был наконец свободен, и черная дорога, подобно туннелю, открывалась перед ним.

Людо шел всю ночь. Наугад. Шел куда глаза глядят. Он сильно дрожал, хотя обычно не чувствовал холода, и безуспешно гнал прочь воспоминания о матери. Шел снег, он падал тихо, мягко, словно пух. Темнота пугала Людо. Он часто оборачивался, ему чудился хохот карлика, скрывавшегося за деревьями, а иногда казалось, что весь Центр с детьми и объятыми огнем яслями пустился, словно сказочный людоед, за ним в погоню.

Выйдя на шоссе, Людо какое–то время шагал по нему, но потом вдали показались фары автомобиля, и он благоразумно вернулся в лес, срезая дорогу напрямик.

На рассвете он вошел в еще спящую деревню. Увидев вокруг дома и светящуюся вывеску, остановился и застыл в раздумье. Снег прекратился. Тишина, притаившаяся за стенами домов, освещенными тусклым светом зари, не нарушалась ни единым звуком. Людо в нерешительности стоял перед бистро, завлекающим посетителей красной рекламной вывеской сигарет; умирая от голода, он наконец решился и, толкнув дверь, вошел в едва освещенный зал. За барной стойкой он увидел троих мужчин. В кресле сидел старик и, сложив руки, дремал с открытым ртом. Никто не проронил ни слова, ни звука. Присутствующие лишь с безразличным видом повернулись в сторону Людо.

— Эй, тебе, может, и жарко! — проворчал хозяин из–за стойки. — Но все–таки лучше закрой дверь.

Людо присел за столик. Он был на грани обморока и смотрел на свои потрескавшиеся пальцы, как на чужие, забытые кем–то из посетителей здесь, рядом с пепельницей — сплошь обмороженные пальцы, ни к чему уже не пригодные.

— Ты сезонник? — снова обратился к нему хозяин, указывая на сверток.

Людо утвердительно кивнул. Николь была в темных очках и плакала. Это было давно, в кафе «Ле Шеналь». Ей потребуются стаканчик монбазийяка и темные очки, когда ей скажут, что ее сын умер.

Хозяин подошел к столику У него были пышные каштановые бакенбарды и узкое лицо.

— Однако сейчас не время для сезонников… Ну, так что будем пить?

— Стаканчик монбазийяка, — запинаясь пробормотал Людо. — И тартинок.

Огромный флегматичный пес приблизился к Людо, понюхал его ноги и устроился прямо на них, согревая своим теплом. Стенные часы гнусаво отсчитали восемь ударов, минутная стрелка, дрогнув, перескочила на одно деление. Опустив глаза, Людо держался тихо, боясь жестом или словом показать, что он ненормальный и только что сбежал из заведения для психически больных людей.

— Ровно пять франков, — сказал хозяин, поставив перед ним блюдце.

Людо заплатил. На блюдце, под стаканом, лежал рекламный календарик с обнаженными красотками. Хозяин из–за стойки подмигнул ему.