— Это нехорошо, тебе придется быть поспокойнее, если не хочешь неприятностей.

— Это она меня обидела.

— Подрался, да еще с девочкой! Хорошенькое дельце!

— Это была не девочка, а моя мать.

Фин неодобрительно покачала головой.

— Нельзя драться с матерью, это плохо кончается… Послушай, я ведь вижу, как ты на меня смотришь. Мол, старая карга, да?.. Ничего удивительного, когда так вкатываешь. Мне только–только исполнилось двадцать лет. когда я приехала в Центр, всего двадцать. Сегодня мне сорок, ну, чуть больше, а волосы все уже седые. Помню, как сейчас. Ракофф еще не было в Центре. А я ведь и не думала здесь оставаться. Поработаю немного и уеду; говорила я полковнику. Бедняга уже в могиле, а я так и не уехала…

Щеки у Фин были толстые и красные. Под выцветшим розовым платком топорщились гребни. Толстые вены выступали на руках, сжимавших черную сумочку из кожзаменителя. Она выглядела грузной и увядшей, но какое–то неуловимое обаяние продолжало жить в этом неухоженном теле, от которого пахло потом и мытой посудой.

— …Убирайся вон, потаскуха! — вот что я услышала дома. — Панель или грязная посуда, и ни гроша на пропитание… В жизни не всегда можно выбирать!.. Впрочем, мужчины хорошо со мной обходились. Позже я нашла место посудомойки, и вот уже целую вечность, как я здесь. Вначале тут всем заправляли полковник с женой. Ты увидишь их двойняшек, здесь их дембелями прозвали.

Она устало засмеялась.

— Не могу я с них, с этих двоих… Никогда не видела таких обжор. Вечно таскаются за тобой и так и норовят стащить хотя бы хлеба, а то и закуску, что я ставлю охлаждаться… Ты не волнуйся, если голодный, то перекусишь, как придем. Кстати, мы уже почти дошли…

Людо осторожно ощупывал свою рану на лбу. Мишо сказал что я скоро вернусь в Бюиссоне… Может и мой отец тоже возвратится но это неправда что у меня три отца и неправда что три подлюги… Она нарочно так сказала… Чтобы я уехал… Она сказала это для твоего блага а я не хочу никакого моего блага и не хочу чтобы она встретилась с отцом когда меня не будет и не хочу чтобы она ему сказала он был с приветом поэтому его отдали в лечебницу.

Их стояло человек двадцать на ступеньках крыльца. Они с ликующим видом наблюдали за приближающимся Людо и. не сходя с места, восторженно галдели, оглядывая его с головы до ног. Они напоминали пестрых птиц, фотографии которых Татав раскладывал в своем альбоме, и среди этого яркого разноцветья взгляд выхватывал то шапку с козырьком, то галстук–бабочку, казавшийся живым. Узкий проход разделял «мальчиков» и «девочек»; последние стояли с непокрытой головой, опустив глаза и благоухая одеколоном. Когда Фин представила им Людо, раздались аплодисменты и крики «Виват!». Один из воспитанников, почти карлик, облаченный в странный красный пиджак, словно ракетку протянул Людо руку и заявил, что счастлив приветствовать его в Сен–Поле от имени всех детей. То был пятидесятилетний маркиз Одилон д'Эгремон, старший из воспитанников, чистокровный нантский аристократ.

Внезапно раздавшийся свисток резко оборвал радостное оживление. Позади собравшихся появилась улыбающаяся Элен Ракофф, затянутая в строгий серый костюм, придававший ей суровый вид.

— Вот, стало быть, наш новый друг Людовик, — объявила она. — Подойди поближе, мой мальчик.

Людо поднялся по ступенькам на крыльцо, пожимая протянутые руки и опешив от такого проявления симпатии.

— Да ты же совсем большой!.. Мы так ждали этой встречи. Как, надеюсь, и ты… Приезд новенького здесь для нас всегда праздник. Скоро ты сам увидишь, что Центр Сен–Поль — это настоящая обитель гармонии.

Продолжая болтать, «дети» обступили их; Людо слышал, как они шепчутся и смеются.

— Смотрите не простудитесь, — обратилась к ним мадемуазель Ракофф, ударив в ладоши. — Вы сможете поближе познакомиться с Людовиком вечером. А сейчас я должна разъяснить ему правила его новой жизни. А вы тем временем сходите с Фин на прогулку.

— …одите с Фин на прогулку, — подхватил маркиз д'Эгремон напыщенным тоном.

— А ты, Людовик, пройди со мной.

Не успев прийти в себя, Людо оказался на втором этаже замка, в маленькой комнате, напоминавшей одновременно из–за царивших в ней образцового порядка и невообразимого хаоса, рабочий кабинет и чулан. Ноги его подкашивались. Он поглядывал на натертый воском паркет, и ему страшно хотелось лечь на него, но он не смел.

Важно восседая за письменным столом, мадемуазель Ракофф пристально разглядывала его властным взглядом.

— Тебе нехорошо?..

— Меня зовут Людовик Боссар, — ответил он ватным голосом. — У меня рост метр восемьдесят сантиметров, но я не чокнутый, это моя мать…

— Послушай, не путай все вместе, пожалуйста… Расскажи–ка мне лучше о своей ране на лбу.

— Это моя мать, — промямлил Людо. — Нет, это Нанетт! Она уже померла… Впрочем, это неправда.

— Понятно… Впредь ты будешь называть меня мадемуазель Ракофф… Понял?

Он утвердительно кивнул.

— Да, мадемуазель Ракофф, — раздраженно поправила она.

— Да, мадемуазель Рофф…

— Ра–кофф, если тебе угодно, мадемуазель Ракофф.

Ей было лет пятьдесят. Ее седеющие густые волосы были коротко пострижены, на лошадином лице выделялись крупные черты, серые глаза смотрели пронзительно, квадратная фигура была затянута в строгий костюм с приколотой к груди, как эмблема, цепочкой. Елейная улыбка предваряла любое ее высказывание.

— Ты уже знаком с Фин. Сразу же после нашей беседы я познакомлю тебя с Дуду, нашим старейшим работником… он чернокожий.

— А ты? — прошептал Людо.

— И со мной, конечно, — поспешила уточнить мадемуазель Ракофф участливым тоном.

Он вдруг заметил на среднем пальце ее левой руки крупный ограненный камень, похожий на фантастический глаз. В прозрачно–розоватой массе, казалось, застыли частицы свернувшейся крови.

— Альмандин, — пояснила медсестра, возложив руки на конторку. — Он принадлежал полковнику Муассаку, основателю Центра. За несколько дней до кончины полковник передал его мне. Похоже, он обладает чудесной силой, во всяком случае, это очень редкий камень… Но вернемся к разговору о тебе. По словам Мишо. ты крепкий парень, что ж. посмотрим. Фин будет будить тебя по утрам. Ты будешь помогать ей готовить шоколад для детей, а после завтрака вместе со всеми работать в мастерских.

Слова на ее губах зарождались постепенно: вначале мелодичные, а затем словно пронизанные гнусавыми модуляциями. Она все время теребила свисток, висевший у нее на шее на кожаном шнурке. Утомленный, Людо уже не слушал, о чем она говорит: справа от него находился чугунный камин, и огонь, казалось, пожирал антрацит с треском разгрызаемых костей. К тому же Мишо сказал что приедет в воскресенье с Николь и Татавом и что потом я сам приеду туда… но я не такой как они я не дитя я управлял трактором на ферме я даже умею водить машину моей матери… она не умеет переключать скорости и скоро запорет коробку передач.

— Несколько слов о внутреннем распорядке. Ты должен убирать свою постель каждое утро. Если умеешь, тем лучше, если нет — Фин тебе покажет.

— Нет, я умею, — резко выкрикнул он.

Она удивленно на него посмотрела и продолжила:

— В твоем распоряжении большой парк, но выходить за его пределы запрещается, к тому же это опасно. Запрещается также бегать, прятаться, приближаться к девичьему флигелю, нежиться в постели и ложиться днем спать. Что касается остального, то теперь ты у себя дома и скоро сам увидишь, что здесь все счастливы. Есть ли у тебя ко мне вопросы?

— Нет, — ответил Людо. — А что здесь едят?

— Ну, в разные дни по–разному… Но в воскресенье на десерт бывают пирожные.

— А у нас по утрам всегда были круассаны и варенье, — пробормотал он.

— Да?..

— И моя мать приносила мне завтрак в постель…

Мадемуазель Ракофф лукаво улыбнулась и подхватила игру, изображая полное доверие ко всему, что рассказывал Людо:

— А по праздникам она готовила тебе фаршированную чечевицу.