— У нашей Милочки больные ножки, — говорит она все тем же ровным голосом, с нарочитой медлительностью. Явно заставляет себя растягивать слова, чтобы не сорваться на крик. — Милочку надо везти в Евпаторию на полный сезон, и лучше ей ехать с мамой; всем детям лучше при своей маме. Но может ли мама бросить работу при таком гениальном отце? Мо-гу я бросить работу?! — Наташа кричит все-таки, срывается. Геннадий вскакивает с дивана:

— Ну хорошо, хорошо, лети все к чертям! Я напишу эту проклятую методичку.

Пойду в школу, буду, буду зарабатывать на твои разъезды, поезжай в Евпаторию, на Пицунду, на Золотые пески, в Венецию, на Ривьеру. К чертям теорию, к чертям пустые мечты и большие планы, к чертям десятилетний труд! Где у тебя мешок, сейчас я снесу эту макулатуру в утиль, обменяю на великолепный томик Дрюона.

Геннадий и в самом деле хватается за метлу, начинает сметать черновики в угол. Наташа с плачем обнимает его:

— Гена, прости меня, я так устала ждать, я просто устала. Но я потеряю еще, и Милочка потерпит, уедет в санаторий с группой. Едут же другие дети без мамы.

И Геннадий обнимает плачущую жену.

— Наташа, милая, я кругом виноват перед тобой, я чувствую, что обманул тебя. Но потерпи еще немного. Мне надо пять лет сосредоточенности, не пять — четыре года, даже три. Ну если ты будешь плакать, я выброшу все…

Наташа зажимает ему рот поцелуем.

«Еще десять лет», — заказываю я машине.

Та же комната, и мебель все та же, совсем уже ободранная. На экране две женщины. Наташа — еще прямая, стройная, со следами былой красоты, но с седыми висками и очень усталыми глазами. Рядом с ней девушка — высокая акселератка.

Я-то с профессиональным любопытством рассматривал, какую дочь сконструирует машина Наташе. Что-то не очень привлекательное получилось у двух красивых родителей. Тощая, бледная, узколицая и плоскогрудая, явно болезненная, с опущенной нижней губой, капризно-недовольной, Пожалуй, больше она была похожа на Геннадия, однако не лучшее унаследовала. Черты те же, но без одухотворенности.

— Мама, я не пойду на выпускной вечер, — тянула она. — Мне совершенно нечего одеть. У Таньки сапоги на шпильках, у Ольги сапоги на шпильках, у Наташки Длинной шпильки, у Наташки Колобок… Вообще одна я замухрышка. Не хочу быть хуже всех, не хочу!..

— Милочка, ты же знаешь, папе обязательно надо было съездить в Закавказье…

Девушка надувает губы:

— У других родителей дети на первом плане, а у нас все для папы, для одного папы.

— Милочка, ты же знаешь. — Наташа снова растягивает слова, выдержки набирается. — Ты же знаешь, что папа поехал не для забавы. Ему предложили работу, выгодную, хорошо оплачиваемую. Папа прилетает сегодня, и как только он прилетит…

Наташа на экране смолкла, прислушиваясь.

— Ну, вот и он, кажется…

Дверь распахнулась. Как пишется в пьесах: «Те же и Геннадий».

Совсем седой уже, с серым, помятым лицом, в помятом костюме. Впрочем, какие могут быть претензии? Сидел в самолете, сидел в автобусе — в дороге трудно сохранить свежесть.

Наташа кинулась к нему, чтобы помочь снять пиджак. Дочь молчала выжидательно.

— Ну, что уставилась? — сразу же огрызнулся Геннадий. — Сорвалось! Ни с чем я приехал, послал подальше этого прохвоста. Такой сладкий, такой любезный, все по ресторанам водит, угощает, льстит: «Вы такой знаменитый, на весь Союз знаменитый, у вас зоркий глаз, от вас ничего не укроется, помогите нам разоблачить этого Нигматуллина, нам от него житья нет. Ну, прочел я работу Нигматуллина, составил поля знаний. Действительно, есть у него ошибки; ошибки вечны и бесконечны, у самого господа бога полно ошибок. И труд моего заказчика прочел для сравнения: «Нечто к вопросу о предварительном уточнении формулировки значений». Небо и земля! Я ему говорю: «Давайте я лучше ваши ошибки укажу, исправлю кое-что». Лезет в бутылку: «А вы кто такой? Вы неспециалист, что вы понимаете в нашей специфике, как вы осмеливаетесь указывать мне?» Значит, в его специфике я ничего не понимаю, а ошибки его противника увижу. Неспециалист, но известный скандалист, искатель чужих блох. Помогаю тупицам придираться к способным людям. Помогаю развенчивать, помогу и оклеветать.

Наташа слушала с грустно-усталым видом, дочка — с кисло-презрительным.

— Значит, ты зря потратил деньги на поездку?

— Зря потратил деньги, зря потратил время! — Геннадий вскипел, не встретив сочувствия. — Говорил же я вам: не толкайте меня на случайный заработок. Деньги, деньги! Все денег вам не хватает.

— А обо мне ты совсем не думаешь? — сказала дочка.

— Думаю, думаю, только о вас и думаю. Вот о деле думать некогда.

И тут зазвонил телефон.

— Да-да! — закричал Геннадий. — Да, это именно я, специалист-скандалист, известный на весь Союз. Могу разоблачать, могу оклеветать. Кого вам надо оклеветать по дешевке?

— Гена, опомнись! — Наташа положила руку на рычаг. — Иди, полежи, отдохни с дороги. Мы тут сами разберемся с Милочкой.

Геннадий исчез; машина просто убрала его с экрана. В поле зрения остались мать с дочкой.

— Ну и как мы будем разбираться? — спросила дочь непреклонно. — Значит, плакал мой выпускной вечер?

Наташа тяжело вздохнула и медленно начала снимать с пальца обручальное кольцо.

— Он мой муж, я люблю его и верна, — сказала она как бы про себя. — И не кусочек металла доказывает верность.

Экран погас.

У настоящей Наташи, той, что сидела рядом со мной, были растерянные глаза. Мне стало жалко девушку, и хотя утешать, оспаривая прогноз, в нашем Центре не полагается, я все же сказал ей:

— Жизнь, милая девушка, трудная вещь, и не все в ней распределено по справедливости. Радости и удовольствия скапливаются вначале, заботы и болезни — во второй половине. Когда прогнозируешь на десятки лет, волей-неволей углубляешься в старость. Обычно мы не заглядываем так далеко. Это долговременные планы вашего Геннадия увели нас на десятки лет.

— Все равно, продолжайте, — сказала Наташа твердо. — Я хочу знать окончательный результат.

Я подал очередную команду машине: «Еще десять лет спустя». Тридцать в общей сложности.

На этот раз появилась другая декорация: просторная, даже пустоватая комната. В центре ее красовался монументальный стол светлого дерева, вдоль стены простиралась так называемая стенка, тоже светлого дерева, с книгами в нарядных суперобложках я с погребцом, а в нем вина — редкие, судя во непривычной форме бутылок. В углу же на особой тумбочке красовался громаднейший глобус.

— Да это же кабинет Сережиного отца! — воскликнула Наташа, узнав глобус.

За массивным столом сидел массивный мужчина, с круглой, почти лысой головой и в круглых очках.

— А это кто? — спросила Наташа,

— Сергей, надо полагать, — ответил я без особой уверенности. — Отец его был бы много старше через тридцать лет, а незнакомого человека машина вряд ли посадила бы в эту комнату.

Предположение подтвердилось. На экране появилась расплывшаяся женщина в черном шелковом капоте с розовыми хризантемами, и она назвала массивного Сережей.

— Обед готов, — сказала она. — Ты же не любишь подогретого, Сережа.

— Сейчас, Наталья, через пять минуток, — отозвался Сергей. — Надо же принять эту женщину, она давно уже сидит в передней.

— В таком случае я удаляюсь, — сказала хозяйка ненатуральным голосом. — Когда профессор принимает женщину, жена может подождать.

Очень выразительный тон подобрала машина, я не мог не восхититься профессионально. Все было в этом тоне: и ущемленное самолюбие, и ирония, и застарелая ревность, уже не любовная, а экономическая, и привычная готовность мириться с обидой рада спокойной жизни в просторной квартире, ради стенки, гарнитура, розовых хризантем на капоте. Кимоно? Может быть, и кимоно, я не очень разбираюсь.

— Противную бабу выбрал Сережка, — поморщилась настоящая Наташа.