– Похоже, мы погружаемся в зимнюю спячку… – заметила как-то Мияко.
Ёхэй беззвучно усмехнулся.
Перед Новым годом он написал поздравительную открытку:
«Разлетелись все наши детки. И нам, старикам, приходится встречать Новый год вдвоем. Два трухлявых, ни на что не пригодных дерева… Только похрустывание наших старых косточек временами напоминает о том, что мы еще живы. Но мы постараемся собрать все силы и выдержку, чтобы достойно прожить остаток наших дней.
С неизменной любовью».
Ёхэй сам был несколько смущен минорно-патетическим стилем своего послания и по пути к почтовому ящику даже заколебался было, стоит ли отправлять его в таком виде.
Как ни странно, сердобольные соседи восприняли перемену в жизни двух стариков в еще более мрачном свете. В их городе не могло быть секретов. Неудивительно, что судьба молодой разведенной женщины вызывала повышенный интерес у любопытных соседей. Все привыкли к тому, что на улицах города то тут, то там мелькала фигурка Мугино в джинсах и красном свитере, похожая, по ее собственному выражению, на «развевающийся флажок». Было бы даже странно, если бы внезапное исчезновение Мугино не стало темой для пересудов.
Отъезд Мугино и Рюкити не только привлек всеобщее внимание. Дальнейшие события следовали одно за другим, как при цепной реакции, и скрыть их было невозможно. То вдруг уже после отъезда Рюкити на его имя пришло больше двадцати цветных новогодних открыток от школьных друзей. То спустя некоторое время какие-то третьеклассницы принесли старикам сверток с «вещами, забытыми Рюкити»: пианикой[2] и памятной картиной, нарисованной всем классом по случаю перехода Рюкити в другую школу. Все это приводило хМияко в смятение.
С отъездом Мугино молодые мужчины больше не захаживали в зубоврачебный кабинет Мияко, теперь в приемной можно было видеть только пожилых людей. Ёхэй целыми днями угрюмо сидел перед своим письменным столом. Временами он начинал беспокоиться о жене: как-то она справляется теперь там без помощницы?… И, ковыляя по заснеженной тропинке, Ёхэй спешил к Мияко. Случалось, что новые пациенты принимали его за «главного специалиста» и начинали' забрасывать вопросами:
– Доктор, мне вот вставили зуб, но…
Ёхэй поспешно ретировался. Он снова усаживался за письменный стол, но ему удавалось написать не больше двух-трех строк. Тишина безлюдного дома затягивала его в свое безмолвие, и, уронив седую голову на спинку кресла, старик погружался в дремоту.
Встречаясь иногда на улице с соседкой из дома напротив, Мияко рассказывала ей кое-что об уехавшей дочери. Вот откуда и растекались по городу новости. Сочувствие к одиноким старикам переросло в какое-то особое, заботливое отношение к ним, каждое проявление которого поражало и смущало Ёхэя и его жену.
Вот что случилось однажды зимой. В начале февраля вдруг резко похолодало, и несколько дней подряд валил снег. В такую погоду ужасно не хотелось вылезать из-под одеяла. Все утро старики оттягивали этот момент до последней минуты, когда Мияко уже было пора отправляться на прием больных. Подойдя к окну, изумленный Ёхэй увидел, что тропинка от их дома до приемной Мияко тщательно расчищена от снега, будто выметена метлой. Ёхэй догадался, что это дело рук одного из их соседей – преподавателя средней школы. Когда смущенный старик пришел к соседу поблагодарить его, тот, теребя свою лыжную шапочку и выдыхая клубы пара, принялся простодушно возражать:
– Какие тут могут быть благодарности?! Я ж понимаю, что разгребать снег – дело тяжелое. Людям преклонного возраста это совсем не по силам. А я мигом управлюсь. Да и хозяйка у меня еще молодая. Вы уж положитесь на нас и не тревожьтесь – все будет в порядке…
Учитель с женой явно решили опекать Ёхэя и Мияко.
Нечто подобное произошло и в булочной. Как-то ранним утром в метель Ёхэй отправился разносить газету «Акахата».[3] Навстречу ему из пекарни вышел булочник и восторженно воскликнул:
– Какой же вы необыкновенный человек, Адзума-сан!
– Чем это необыкновенный? – недоумевая, выглянул из-под своего капюшона Ёхэй.
– Ну как же! Ведь ваша доченька Муги-тян уехала от вас, и вы с супругой остались на старости лет вдвоем… И, несмотря ни на что, вы даже в такую пургу знай себе шагаете привычным маршрутом. Разве это не достойно восхищения?!
– А-а, вот вы о чем.
– И не только об этом! Одно дело, если бы можно было рассчитывать, что общественный строй, к которому вы призываете, будет установлен не сегодня завтра. Но ведь никому не известно, когда это свершится. А вы, семидесятилетний старик… Нет, как хотите, Адзума-сан, но вы замечательный человек.
– Ничего замечательного во мне нет, Я просто чувствую потребность заниматься этим, вот и занимаюсь.
– Не возражайте, не возражайте! Человек вы замечательный…
Ёхэю почудился в словах булочника какой-то скрытый смысл, но приближалось время утреннего завтрака, и, сочтя неудобным затягивать беседу, он направился к выходу.
– А что, Мути-тян и Рюкун больше не вернутся сюда? – спросил булочник вдогонку.
– Хм… Во всяком случае, постоянно они будут жить в Токио.
– Может быть, я и лишнее болтаю… Но ведь вам самому и вашей супруге не по сто же лет отпущено… Словом, берегите себя! Берегите себя…
С таким напутствием хозяин завернул в бумагу две только что вынутые из печи французские булочки и вручил их Ёхэю. Благодатное тепло волной разлилось по закоченевшим рукам. После этой встречи булочник нет-нет да и присылал домой к Ёхэю дочь, всякий раз приносившую старикам свежевыпеченный хлеб.
2
«Как-то вы поживаете, мои дорогие?
Выпорхнув из родительского гнездышка, мне теперь, хочешь не хочешь, приходится изворачиваться, рассчитывая только на свой тощий кошелек. Услыхав, что где-то идет распродажа сайры, я мчусь туда на велосипеде. Наткнувшись на дешевую листовую капусту, подолгу мерзну в очередях на улице. Однако все эти хлопоты доставляют мне радость. Пусть мы живем бедно, но для меня важнее всего сознание собственной самостоятельности и независимости. Надеюсь, мама поймет меня».
Вот какие письма приходили теперь от Мугино. Родители радовались долгожданному, заслуженному счастью дочери, восхищались трудолюбием и терпением Мугино и в конце концов успокоились за нее. Теперь все их мысли сосредоточились на Рюкити. В доме то и дело что-нибудь напоминало старикам о внуке, вызывая прилив любви и щемящей жалости к малышу. Стоило увидеть какую-нибудь старую игрушку Рюкити – робота, солдатика, бумеранг или пистолет с портупеей, – как в памяти тотчас всплывала сосредоточенная, большеглазая мордашка с плотно стиснутыми губами.
Иногда Ёхэй проходил мимо школы. Заметив его, одноклассники Рюкити всякий раз радостно подпрыгивали, махали Ёхэю руками, громко оповещая:
– Вон пошел дедушка нашего Рю-тяна!
«Не-ет, все-таки надо было добиться, чтобы мальчика оставили с нами!» – с сожалением думал Ёхэй.
Последнее время, готовя уроки, Рюкити часто обращался за помощью к Ёхэю, это как-то еще больше сблизило их. С домашней тетрадью в руках улыбающийся Рюкити появлялся в кабинете деда. Даже если Ёхэй и не бывал особенно занят, он имел обыкновение встречать каждого, кто отваживался нарушить его покой, недовольным вопросительным взглядом. Но это ни капельки не смущало Рюкити, и он преспокойно усаживался за стол напротив Ёхэя.
– Дедуля, не знаю, как пишется иероглиф «песня». Покажи, какой тут порядок черт.
– Что еще за «порядок черт»?!
– Хм… «порядок черт» – это порядок, который надо соблюдать при письме. Ну, какая черта сначала, какая потом…
– А-а, вот ты о чем. Опять эти никому не нужные вопросы…
– Вовсе нет! Учитель сказал, что это важно для изучения родного языка! – настаивал Рюкити.
