Во время оккупации у нас никакой кухарки не было, три раза в неделю приходила убирать хромая, беззубая, изможденная женщина – сестра курьера из суда, который погиб в Освенциме. На нее ни один пожарник не взглянул бы, даже если бы ему посулили самую великолепную отбивную.

Снег падал все гуще, мы шли по аллее Словацкого. Я увлекся своей выдумкой, и мне было наплевать на то, что это ложь, вранье. Зато благодаря ей у меня появилось чувство превосходства над Агнешкой. Но, главное, пожарники и кухарки позволяли забыть о Йовите, которая с беспокойной назойливостью вторгалась в дивную тишину снежной ночи. Агнешка спрятала лицо в воротник и слегка наморщила лоб. Мы прошли мимо маленького домика, утопавшего в снегу. В Кракове немало таких домишек. Трудно сказать, что в них сейчас, что было раньше. Конечно, есть люди, которые это знают. Им не надо строить догадок. Домик напоминал этакого добродушного мужчину в белой меховой шапке. В жизни я никогда не встречал добряка в белой меховой шапке, и, возможно, его вообще не существует. Тем это было забавнее. Все вокруг выглядело забавным. Все белое, невесомое и пушистое. Даже пьяный, который при встрече с нами сказал: «Привет, партизаны!» Меня клонило в сон. Но это был не обычный сон, а сонные грезы. Все было сном. Только Агнешка была явью и поэтому казалась привлекательней сна. До моего дома осталось шагов пятнадцать. Но и это расстояние показалось мне бесконечным. Мне захотелось поцеловать ее, поцеловать как можно нежнее и мягче. Это надо сделать ради нее, подумал я, и ради снега и пустынности, что вокруг нас, и еще потому, что я сильный, как атлет. Я остановился, взял ее лицо в свои ладони и стал разглядывать его, а она улыбнулась неуверенно и вопрошающе, хотя прекрасно понимала, почему я так внимательно ее разглядываю. Я наклонился, чтобы ее поцеловать, но она отстранилась, а потом вдруг прижалась щекою к моей щеке, обняла меня за шею и полураскрытыми влажными губами начала целовать меня в щеку, все ближе и ближе к губам. «Ого, девочка, кажется, опытная», – подумал я и тут же устыдился своих мыслей. Но это получилось как-то само собой, без моего участия. Мне не хотелось быть банальным и циничным, мне хотелось быть возвышенным и чистым. То, что я испытывал к Агнешке, не имело ничего общего с обычным приглашением девушки к себе домой после вечеринки. Наши уста сомкнулись, когда Агнешка вдруг с силой отпихнула меня и отвернулась.

– Нет, нет, – сказала она. – Уходи. Отправляйся разыскивать свою Йовиту. Чего тебе от меня надо?

Тогда я разозлился и, уже не заботясь о том, чтобы быть нежным и деликатным, схватил ее и стал страстно целовать, как Грегори Пек гордую индианку в фильме не помню с каким названием, от которой он, кстати, потом не мог отвязаться. Пораженная Агнешка хотела было защищаться, но на улице было скользко, и мы упали. Мы барахтались в снегу, злились друг на Друга, и нам было не до нежностей. Но Агнешка вдруг начала смеяться, тогда я выпустил ее из объятий и тоже захохотал. Мы сидели рядышком на тротуаре и покатывались со смеху. Неожиданно мы перестали смеяться, посмотрели друг на друга серьезно и стали целоваться по-настоящему.

На другой день я проснулся рано с ощущением, что во вселенной царит мир, гармония и порядок. Окинув взглядом свою комнату, я убедился, что это относится не только к сфере абстрактных представлений, которые охватывали и состояние моей души, но и конкретно к моей жилплощади. Обычно в комнате у меня был жуткий беспорядок. Теперь же она выглядела так, как будто ее хозяин включился в соревнование «за образцовый быт». Я не узнавал собственную комнату. Из кухни доносился звон посуды и прочие радостные шумы, по которым я часто тосковал, просыпаясь по утрам у себя дома в одиночестве.

– Агнешка! – позвал я.

– Что? – откликнулась она.

– Что ты там делаешь? Пойди сюда.

– Я готовлю завтрак.

– Ну покажись хоть на минутку. Поздоровайся со мной.

Она ничего не ответила, послышался только стук падающих кастрюль, вилок или ножей и тихое проклятие. Мне хотелось поскорее увидеть Агнешку. Посмотреть, как она выглядит, потому что, когда я влюблен, стоит мне перестать смотреть на девушку – как я забываю ее лицо. Мне грустно, что приходится настойчиво и напрасно восстанавливать в памяти дорогие черты, но в том их и прелесть, что они ни при каких условиях (исключая достоверные измерения действительности) не желают являться. Кроме нетерпеливого желания скорее увидеть Агнешку, меня мучила еще одна проблема. А именно: как она одета? Я заметил, что женщины, покидая общее ложе, любят напяливать на себя различные части мужского гардероба – пижамы, рубашки, пиджаки, иногда даже кальсоны – и расхаживают в них с известной долей пикантности. Лично я от подобных сцен не в восторге. Мне делается как-то неловко, хотя в конце концов почему не надеть пижаму, это даже трогательно, потому что слишком длинная и широкая, она сковывает движения женщины, придавая им детскую неловкость. Однако все принадлежности моего туалета были аккуратно сложены на стуле. Конечно, не мной, а Агнешкой. Конечно, она могла достать пижаму или рубашку из шкафа, но я был уверен, что она этого не сделает. Ее одежды я тоже не заметил. Значит, она надела вечернее платье или расхаживает полуголой, что женщины тоже ужасно любят и что, надо признать, не лишено очарования, уж, во всяком случае, лучше, чем напяливать на себя мужскую одежду. Не знаю почему, но все это как-то не вязалось с Агнешкой, а какой-либо другой вариант практически был невозможен. Поэтому меня разбирало любопытство: какой из этих нарядов выберет Агнешка. Все они были одинаково неподходящими: в доме прохладно, а потом аромат кофе и звон посуды свидетельствовали о том, что Агнешка занята приготовлением завтрака. Но как же мало я ее знал! Она вошла в комнату энергичной походкой, бодрая, как само утро, весь ее облик как нельзя лучше соответствовал будничной обстановке. Одета она была как и следует, по-моему, быть одетой двадцатидвухлетней девушке утром в будни. На ней, насколько я в этом разбираюсь, была широкая юбка из твида, в светло-коричневую клетку, темно-зеленый мохеровый свитер, зеленые чулки, а, может, колготки? – и коричневые мокасины. Повязавшись фартуком, вернее, полотенцем, она стояла, прислонясь к дверному косяку, и вытирала руки об это полотенце. Агнешка посмотрела на меня смело, даже вызывающе, но с некоторым беспокойством. Наверно, так смотрит укротитель на льва, которого он должен обучить разным фокусам, находящимся в резком противоречии с привычками властелина джунглей.

– Дорогая, – сказал я, – что ты делаешь?

– Пытаюсь установить в доме хотя бы относительный порядок. Боже мой, что у тебя творится! И тебе не стыдно?

– В каждой холостяцкой квартире беспорядок. Только нежная и опытная женская рука в состоянии…

– Не болтай глупостей, – перебила меня Агнешка. Она покраснела от злости. Видно, она восприняла это, как намек, будто она хочет стать хозяйкой в моем доме и поэтому наглядно демонстрирует целесообразность своего присутствия. – Меня нисколько не волнует беспорядок в чужом доме, поверь, у меня нет филантропических наклонностей. Но сама я находиться в бедламе не могу: такой у меня выработался рефлекс. Когда я уйду, можешь возвращаться в первобытное состояние.

Я хотел как бы между прочим сказать: «Ты отсюда никогда не уйдешь», но сообразил, что подлил бы только масла в огонь. Поэтому я улыбнулся:

– Ну, подойди ко мне и сядь рядом со мной, – сказал я. – На одну минутку! Ты можешь поздороваться со мной?

– Нет, – отрезала она и снова удалилась на кухню. Она была оскорблена, что я мог о ней подумать нечто подобное.

Спустя минуту снова забренчала кухонная посуда и послышалось посвистывание. Я не люблю, когда женщины свистят в соседней комнате. Агнешка насвистывала марш из кинофильма «Мост через реку Квай». Но это не имело значения. Ничего хорошего не жди, когда женщина рядом свистит. Когда поет – другое дело. Свист – это не к добру. Ничего хорошего мужчинам он не предвещает. Но тем не менее поведение Агнешки меня радовало. Все, что она делала, было так непохоже на то, что делали другие девушки, которые оставались у меня ночевать. А мне необходимо было что-то новое, иное, мне все время надо было что-то другое. Думаю, что именно из-за этого стремления к чему-то иному моя повседневная жизнь мне так опостылела и казалась такой однообразной.